Я никогда в жизни не молился — в смысле, всерьёз. Богу надо беспокоиться о шести миллиардах душ — с чего бы ему обращать внимание на конкретного Брандона Теккерея, у которого есть крыша над головой, довольно пищи и нормальная работа? Но сейчас, в этом мире без людей, возможно — лишь возможно — возник подходящий момент, чтобы обратиться к Богу. Кто знает? Может быть, я завладею его вниманием единолично.
Но… но… это же глупо. Кроме того, я на самом деле даже не знал, как молятся. Никто никогда меня не учил. Мой отец был пресвитерианином. Рядом с его кроватью лежал старый молитвенный коврик, но я ни разу не видел, чтобы он им воспользовался. Когда я был маленьким, то иногда слышал доносящееся из его комнаты бормотание. Но отец часто бормотал что-то под нос. Или ворчал, и от этого ворчания шатался мой мир.
Моя мать была унитарианкой. Ребёнком я ходил в унитарианскую воскресную школу пять лет, если походы в поля, начинавшиеся от здания норт-йоркской Ассоциации Молодых Христиан, можно назвать воскресной школой. Они обычно водили нас вдоль реки Дон, и я возвращался с мокрыми ногами. О Боге я там узнал лишь, что если ты хочешь стать к нему ближе, то, вероятно, придётся промочить ноги. Однажды, уже взрослым, один знакомый спросил меня, во что верят унитарианцы, и я не нашёл, что сказать; мне пришлось заглянуть в энциклопедию.
Ладно, должно быть, форма молитвы не так важна. Должен ли я говорить вслух? Или Бог — телепат, и выловит мои мысли прямо у меня из головы? Поразмыслив, я понадеялся, что последнее неверно.
Я потянулся к воротнику, отключил свою микрокамеру и откашлялся.
— Бог, — произнёс я тихо, чувствуя уверенность в том, что хотя слова и должны быть, наверное, произнесены, нет никаких оснований считать, что Господь глуховат. Я помолчал несколько секунд, прислушиваясь к эху этого слова в моей голове. Я не мог поверить, что делаю это. Но в то же время я знал, что не смогу простить себе, если упущу такую уникальную возможность. — Бог, — сказал я снова. И потом, не зная как продолжить: — Это я, Брандон Теккерей.
Я молчал ещё несколько секунд, но в этот раз потому, что внимательно прислушивался, и внутри, и снаружи, надеясь на какое-то подтверждение, что мои слова были услышаны. Ничего. Конечно.
И всё же я чувствовал, что какой-то шлюз внутри меня вот-вот прорвёт.
— Я так растерян, — сказал я ветру. — Я… я пытался прожить хорошую жизнь. Правда пытался. Я делал ошибки, но…
Я замолчал, чувствуя себя неловко за такое беспомощное начало, потом начал снова:
— Я не могу понять, почему моя жизнь разваливается на части. Мой отец умирает такой смертью, какой все надеются избежать. Он был хорошим человеком. О, я знаю, что он жульничал с налогами, возможно, жену обманывал тоже, и однажды он её ударил, но только однажды, но наказание, которое ты ему назначил, кажется жестоким чрезмерно.
Жужжали насекомые; листья шелестели на ветру.
— И я страдаю вместе с ним. Он хочет, чтобы я избавил его от всего этого, чтобы дал ему умереть в мире, в покое, с достоинством — сколько уж его осталось. И я не знаю, что здесь правильно, а что нет. Ты можешь забрать его? Дать ему умереть быстро, а не лишать его последних сил, но заставлять чувствовать боль и страдать? Можешь ли ты… хочешь ли ты избавить меня от необходимости принимать это решение? И простишь ли меня, если я не найду в себе сил сделать выбор?
Внезапно я заметил, что моё лицо мокрое от слёз, но мне было хорошо, о, как мне было хорошо снять с груди этот груз.
— И как будто этих испытаний было недостаточно, ты ещё и отобрал у меня Тэсс. Я люблю её. Она была моей жизнью, смыслом моего существования. Я не могу найти в себе силы, чтобы жить дальше без неё. Я так хочу, чтобы она вернулась. Разве Кликс лучший твой сын, чем я? Он кажется таким… таким неглубоким, таким незадумывающимся. Ты этого хочешь от своих детей?
Это слово — «детей» — натолкнуло меня на мысль. Предполагаемый сын Божий, Иисус, не появится на свет ещё 65 миллионов лет. Знает ли Господь, что будет? Или Чжуан-эффект сильнее, чем даже божественное всезнание? Должен ли я рассказать ему, что случится с его возлюбленным Иисусом? Или он уже сам знает? Было ли неизбежным то, что человечество отринет его сына? Я уже раскрыл рот, но потом закрыл его, ничего не сказав.
Треснула ветка, и моё сердце подскочило. На один ужасный момент я подумал, что Кликс проследил за мной и подслушал, как я строю из себя последнего идиота. Я вгляделся в лес, но не смог разглядеть ничего необычного. Я прогнал невесёлые мысли, быстро поднялся на ноги, отряхнул со штанов мох и зашагал дальше.
Настоящее уже содержит в себе прошлое, и следствие уже содержится в причине.
Анри Бергсон, французский философ (1859–1941)
Солнце медленно катилось к горизонту. Мои часы всё ещё показывали время в Альберте, но положение солнца примерно соответствовало половине четвёртого дня. Нос у меня был немного заложен, возможно, от слёз, но с той же вероятностью от пыльцы. Маленькие золотистые мошки и что-то вроде семян одуванчика плясали в воздухе вокруг меня. Однажды я увидел маленькую черепаху, ползущую мне наперерез на косолапых морщинистых ногах. Казалось иронией судьбы, что это неуклюжее создание переживёт грядущую катастрофу, которая убьёт всех могучих динозавров до единого.
Внезапно лес впереди исчез. Я вышел к отвесному обрыву рыхлой красновато-коричневой породы; его край щетинился пнями обломанных деревьев. Внезапно, без всякого предупреждения я набрёл на глубокую долину примерно километр в длину и полкилометра в ширину. Она выглядела как угольный разрез, совершенно неуместный среди всей этой первозданной дикости.
И там были динозавры.
Это была мечта палеонтолога и ночной кошмар большинства обычных людей. Два… нет, три Трицератопса . Такое же количество небольших тираннозавров, и один крупный, крупнее даже, чем тот тот монстр, которого мы с Кликсом видели вчера днём. Стадо страусообразных орнитомимидов. Четверо утконосых гадрозавров.
Двое из гадрозавров по виду принадлежали к роду Эдмонтозавр , в котором утконосость наиболее развита; кератиновые футляры в передней части их лопатообразных клювов были похожи на чёрную губную помаду. У второй пары утконосых были головные гребни — для конца мелового периода большая редкость. Гребни эти не походили ни на что, виденное мною прежде: один трубчатый выступ поднимается прямо вверх, второй, длиннее первого, идёт параллельно спине. Три из четырёх гадрозавров удалялись от меня на косолапых задних ногах и похожих на руки в перчатках передних; их толстые уплощённые хвосты мотались взад-вперёд, как маятники. Четвёртый, один из эдмонтозавров, поднялся на задние ноги и безразлично обозревал окрестности.
По долине также бегали несколько десятков троодонов. Где-то две трети их были ярко-зелёного цвета, как те, которых мы встретили вчера, остальные были меньше размером и коричневатые. Вероятно, самцы. Группа троодонов — три самца и две самки — галопом неслась к дальней стене долины, вздымая своими птичьими ногами облачка пыли. Они покрыли пять сотен метров за такое время, что олимпийский чемпион в сравнении с ними показался бы инвалидом. Их целью было скопление неподвижных объектов, которые я поначалу не заметил: три гигантские бурые сферы, троица тех странных дышащих марсианских кораблей, опирающихся на свои бесформенные улиточные ноги.
Не знаю, где гуляло моё соображение последние несколько минут, но теперь оно снова прочно уселось на насест. Я понял, что случайно стал шпионом в лагере хетов. И если я собираюсь и дальше за ними шпионить, то будет лучше, если меня не будет видно. Я брякнулся на пузо; жужжание насекомых на какое-то время прекратилось: их туча осталась в том месте, где была моя голова.
Чёрт, микрокамера! Она по-прежнему выключена. Я нашарил выключатель, потом поднял накомарник, чтобы вытереть потное лицо. Было жарко, как в аду. Я опёрся на локти, приставил к глазам бинокль и навёл его на один из хетских кораблей. Он и правда был того же типа, что и тот, на котором мы с Кликсом летали вчера: шестидесяти метров в диаметре, покрытый шестиугольной чешуёй, пульсирующий при дыхании.
Воздух разорвал жалобный крик, горловой рёв, в котором, казалось, в равной степени сплелись боль и тоска. Я осмотрел долину. Огромный кроваво-красный тираннозавр, присевший на песок. Толстая жёлто-белая колбаса выпала у него между ног, и я догадался, что он — она! — откладывает яйца. Как только мягкая кожистая скорлупа коснулась песка, откуда-то выскочил жилистый троодон, подхватил его и бегом унёс вверх по языку и в вертикальную щель пасти одного из космических кораблей.
Несчастная тираннозавриха, по-видимому, находилась под хетским контролем — ни одно животное не станет откладывать яйца вот так вот, в чистом поле. Но несмотря на сидящего внутри марсианина она издала ещё один берущий за душу крик — крик матери, потерявшей дитя, более сильное проявление материнских чувств, чем я мог ожидал от мезозойского хищника. Несколько минут спустя, с заметной натугой она выдавила из себя ещё одно яйцо. Оно также было подхвачено двупалыми передними конечностями троодона и мигом унесено на корабль. Я сочувствовал гигантской рептилии. Видеть, как того, кого ты любишь, забирают у тебя — я знал, что это сильнее любой физической боли…
Я тряхнул головой, словно пытаясь вытряхнуть мучительные мысли из черепа. Моё движение переполошило насекомых, рассевшихся на марлевом накомарнике моего тропического шлема, и они снова зажужжали.
Я сконцентрировал своё внимание на одном из трицератопсов. Чарльз Р. Найт, отец научного изображения живых динозавров, всегда рисовал трицератопса так, что он напоминал танк. Как и многие палеонтологи, я впервые заинтересовался динозаврами в детстве, увидев в книге работы Найта, выполненные сто лет назад. Так вот, сходство трёхрогого зверя, которого я видел перед собой, с реконструкциями Найта было просто поразительно: четвероногий, огромный костяной воротник с волнистым краем вокруг толстой шеи, два массивных белых рога, торчащие из головы прямо над крошечными глазами, и ещё один, поменьше, на верхней части клюва, напоминающего клюв попугая. Однако у животного были также украшения, неизвестные во времена Найта, поскольку он работал с сильно повреждёнными образцами. Крошечные рожки свисали вниз с углов черепа в районе челюстного сустава; в месте соединения надглазных рогов с черепом также имелись короткие рожки, торчащие назад. Край его воротника усеивали приземистые треугольные колючки, делая его похожим на дисковую пилу. Зверь был добрых шести метров в длину от кончиков надглазных рогов до кончика бугристого хвоста. Трицератопсы Найта имели однотонную серо-коричневую раскраску; шкура же настоящего была зеленоватой, и её усеивали большие оранжевые кляксы. Их расположение напомнило мне… что? Камуфляжную одежду? Цвета другие, но принцип определённо похожий.
Внезапно трицератопс, которого я рассматривал, сдвинулся за пределы поля зрения бинокля. К тому времени, как я снова на него навёлся, он повернулся в противоположную сторону, так что теперь я видел его правый бок вместо левого. Я убрал бинокль и увидел, что два других лицерога становятся рядом с первым; их лицевое вооружение грозно выставлено вперёд, словно рыцарские копья. Одно из животных рыло землю коренастой передней ногой и выглядело очень похоже на быка перед атакой.