— Ну вот… Мама, папа и трое детей-дебилов за ужином… Не хватает только визора, честное слово.
Несмотря на общие «дежурства по кухне» и совместную привязанность к тренажеру, настоящей дружбы с Нарзоевым у Тани не складывалось.
Да, Нарзоев обладал массой очевидных достоинств вроде психической устойчивости, решительности и сметливости. Однако, за исключением бытовых тем, поговорить с ним было решительно не о чем. Лишь при упоминании дел футбольных узкие карие глаза Нарзоева вспыхивали возвышенным светом — о футболе он мог говорить часами. «Как мы их сделали, Танька, на третьей дополнительной минуте! Ты бы только это видела! А судья-то какой мудак, извини за выражение! Одно слово — англичанин!» И так — часами, часами…
Увы, о футболе Таня знала лишь, что это игра, во время которой два десятка взрослых мужиков с невероятно мускулистыми ногами и ожесточенными лицами гоняют кожаный мяч по огромному зеленому полю, забранному в разноцветные рекламно-пропагандистские берега. И что футбол ни в коем случае нельзя путать с хоккеем, если не желаешь прослыть в глазах мужчины конченой идиоткой.
Еще одним существенным препятствием к дружбе с Нарзоевым было то, что пилот не курил.
Более того, силою своего авторитета он не позволял курить на борту вверенного ему планетолета и другим. Для удовлетворения никотинового голода Тане и остальным приходилось ходить в кессонный отсек стыковочного шлюза, где было тесно и холодно.
Но Нарзоев видел в шлюзных мучениях полезный воспитательный момент.
— Вот покантуетесь там, в холодине, может, и поймете: пора бросать!
Куда там! Таня, Башкирцев, Штейнгольц и Никита в своем пороке были непоколебимы.
Вдобавок время от времени Нарзоева «накрывало». Он становился мрачным, неразговорчивым и сонливым. Грубил в ответ на вежливые расспросы, переставал мыться и причесываться (под «мытьем» в отсутствие на планетолете душевой кабины подразумевалось гигиеническое протирание тела спиртом при помощи одноразовой салфетки) и мог проспать пятнадцать часов кряду.
На второй неделе совместного с Нарзоевым проживания Таня сообразила: приступы брутальной сонливости находят на пилота раз в три дня. С точностью до часа. Что это — один из эффектов невесомости или же особенности психики Нарзоева, она определить не могла.
Впрочем, остальных тоже время от времени «накрывало», причем каждого — на свой манер.
Атеист Башкирцев принимался рассуждать о Боге («Бог есть, это точно! Ведь кто-то же должен получать удовольствие от всей этой комедии? Во всяком театре обязательно есть режиссер!»). И рассказывать истории из своей молодости — довольно тривиальные по форме, но странные по содержанию («Старостой нашей группы была чудесная девушка по имени Лена Порнышева. Ну я, конечно, называл ее «моя порнушечка»…»).
Штейнгольц погружался в многочасовое и совершенно безмолвное созерцание какого-нибудь экземпляра Коллекции.
А Никита — тот начинал громко распевать любимые песни из мелос-листа «Маяка-Классик» и… ухаживать за Таней. Он подкарауливал ее либо у выхода из туалета, либо в «курительном» шлюзе. И, пожирая девушку глазами, объявлял:
— Танька, я тут подумал… Все-таки будет лучше, если мы дадим волю своим чувствам!
— Никита, опомнись. У меня нет к тебе никаких чувств, — устало отвечала Таня. — Кроме дружеских, конечно.
— Это потому, что ты не отпускаешь себя, — с убежденностью невротика твердил Никита. — Между прочим, если бы ты смогла ощутить себя свободной — хотя бы на минуту! — ты бы поняла: любовь — это единственное, что можно противопоставить смерти.
— Мне кажется, я не способна к любви. Может быть, это означает, что я никогда не умру?
— Это потому, что ты не отпускаешь свои чувства…
Когда состоялся первый такой разговор, Таня не на шутку испугалась. И даже подумывала позвать на подмогу Нарзоева в случае, если Никита примется распускать руки. Но потом она сообразила: Никита просто не в себе. У него «приступ». И впору звонить 03.
Впрочем, к чести Никиты приступы эти оканчивались быстро и повторялись редко.
Наблюдения за коллегами наводили Таню на невеселые размышления.
«Если от невесомости «кроет» всех, даже здоровяка Нарзоева, значит, и у меня тоже что-то такое должно быть не в порядке? Но что? Может быть, я тоже бываю неадекватной с точки зрения, например, Димы? Но в чем?»
Но как Таня ни шпионила за собой, ничего атипичного обнаружить в своем поведении не могла.
Сей факт опечалил ее еще больше. Ведь из курса психологии она помнила: самые матерые психи, как правило, свято уверены в своей нормальности.
Лишь исследования Коллекции помогали пассажирам «Счастливого» оставаться на плаву в изменчивых водах нездравого смысла.
Даже Нарзоев, человек далекий от науки, и тот сочувствовал ученым, время от времени осведомляясь, как идут дела.
Инициативу в этом деле сразу же захватил Башкирцев. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь Башкирцев мыслил «Счастливый» чем-то вроде космического филиала родной кафедры. А на кафедре он привык царить безраздельно…
Никите было поручено осуществлять лабораторные исследования предметов Коллекции. Штейнгольцу выпала честь быть теоретиком. Как выразился Башкирцев, «фундировать интерпретационные дискурсы».
А Тане?
— Ну… если хочешь… можешь протоколировать результаты… — промямлил Штейнгольц.
— Это так почетно — заниматься тем, с чем прекрасно справляется любой планшет, — язвительно сказала Таня.
— Во-первых, справляется не так уж и прекрасно. Распознавание речи у него не на высоте, я заметил, все время засекается на слове «пролегомены». А во-вторых… собственно, чего бы ты хотела? — Штейнгольц наморщил свой необъятный лоб и стал похож на щенка шарпея. Похоже, он действительно не понимал сути Таниных претензий.
— Как это — «чего»? Если для меня не находится работы в группе, тогда дайте мне какой-нибудь из предметов Коллекции, пусть даже самый простой. «Горелку» или «меон».
— «Меон»? Да ты что, смеешься, Татьяна? — вытаращил глаза Штейнгольц. — Мы даже и представить себе не можем, какое влияние оказывает на живой организм длительный контакт с этим самым «меоном», если от него все лабораторное оборудование с ума сходит! Насчет «горелки» я вообще молчу. А ведь ты женщина! Будущая мать!
— Такой ответственности я взять на себя не могу, — поддержал Штейнгольца Башкирцев.
— «Меон» я сказала для примера. Можно любой другой. Дайте, например, «бабочку».
— Об этом не может быть и речи! — сердито багровел Башкирцев. — Если хочешь — принимай участие в дискуссиях. Но о том, чтобы получить персональный артефакт, даже и думать забудь!
— Но почему? Я что, убегу с ним?
— Куда уж тут убегать…
— В таком случае, чего вы боитесь? Что я его испорчу?
— Ну… в некотором роде. — Башкирцев развел руками. Таня почувствовала, как к горлу подкатил комок обиды. Но она все же решила сделать еще одну попытку.
— Дорогой Юрий Петрович… Ну пожалуйста! Объясните мне, как старший товарищ младшему. Почему я не могу получить на руки артефакт с целью его самостоятельного исследования? Я сяду с ним в во-он то кресло, у всех на виду… Или слетаю в лабораторию!
— Потому, дорогая моя, что уровень твоей научной компетенции пока… в настоящее время… я не могу признать достаточным для проведения исследований такого масштаба!
— Но какая вам разница? Ведь вы, Юрий Петрович, сами рассказывали, что первыми игрушками вашего обожаемого внучка Юрасика были кремниевые пекторали с Ижицы-3. Не станете же вы утверждать, что уровень научной компетенции Юрасика в точности соответствовал пекторалям, которые, между прочим, тоже «так называемые», как и все предметы Коллекции, ибо их назначение до сих пор не установлено?
— Не нужно смешивать грешное с праведным, — буркнул Башкирцев, старательно скрывая смущение.
— Да-да, аналогия неуместна! — запальчиво вставил записной подхалим Никита.
— Но это же просто отговорки! — возопила Таня.
— Когда ты станешь поопытнее, Танюша, ты поймешь, что научная компетенция — это вовсе не «отговорки»!
— Но когда вы брали меня на работу в свой сектор, вас устраивал уровень моей научной компетенции! — Таня гневно сверкнула глазами.
Крыть было нечем. Башкирцев сделал вид, что считает звезды в иллюминаторе. Никита принялся выковыривать из-под ногтей отсутствующую грязь при помощи пластиковой зубочистки в виде крошечной шпаги. Опоясанный ремнями Нарзоев — он безмятежно храпел в кресле справа от Тани — перевернулся на другой бок.
— Гхм… Уважаемые господа и дамы! Я бы предложил остановиться на варианте, который должен устроить Татьяну Ивановну, — провозгласил наконец дипломатичный Штейнгольц.
— Что за вариант?
— Я предлагаю пообещать Татьяне Ивановне, что она будет допущена к исследованию артефактов после того, как научный коллектив в составе меня, вас, Юрий Петрович, и Никиты окончит этап первичных исследований!
— И когда это произойдет? — с надеждой осведомилась Таня.
Уже маячили в розовых далях контуры первой главы диссертации. Или хотя бы статьи. Пусть эта статья будет проходить под грифом «Совершенно секретно» и прочтут ее ровно сто человек во всей Галактике. Но ведь это будет небывалая статья! Это будет бомба! Она сделает себе имя! Пусть даже — в узких кругах!
— Это произойдет, когда этап первичных исследований будет окончен, — сказал Никита с вежливой улыбкой. Дескать, «что тут непонятного?»
В глазах Тани сверкнули недобрые огоньки. «Я тебе устрою в следующий раз «отпускание чувств»! Как заеду в глаз, предатель несчастный!» — подумала Таня.
— Когда это произойдет? Вероятно, не раньше чем через неделю… Но скорее дней через десять… — меланхолично предположил Штейнгольц.
— А вдруг через две недели нас отсюда заберут?! И тогда что же — получается, я вообще ничего исследовать не успею?
— Ну что вы, Танюша, всегда нужно надеяться на лучшее, — невпопад заявил Башкирцев. Штейнгольц и Никита закивали, изображая сочувствие и понимание.
— Ах так? Вот так вот?! — Таня кипела от возмущения. — В таком случае с сегодняшнего дня готовить вы себе тоже будете сами!
— Это, позвольте поинтересоваться, почему? — в один голос осведомились Башкирцев, Никита и Штейнгольц.
— Потому что уровень моей кулинарной компетенции не позволяет мне занимать ответственный пост повара данной спецэкспедиции!
С этими словами Таня выплыла из пассажирского салона со всей решительностью, отпущенной человеку невесомостью.
Как ни старалась она остаться невозмутимой, но от слез обиды не удержалась. Ведь это и впрямь унизительно, когда люди, которых ты считаешь своими друзьями и коллегами, согласны считать тебя подругой, но в коллеги ни за что не принимают!
Выходит, Штейнгольц, Башкирцев и Никита попросту ревнуют ее к артефактам, которые уже зачислили в свою собственность! И даже простым прикосновением к чудесному поделиться с ней не хотят!