Рыжий подумал, что если детеныш проскочит у него между ног и окажется под брюхом, то он перестанет его видеть. Поэтому мамонт чуть склонил голову, выставив перед собой, как барьер, изгиб стертого снизу бивня.
Детеныш налетел на внезапно возникшую преграду, упал, но сразу же вскочил. Он закричал еще громче и начал бить крохотными кулачками по толстому бивню:
– Дур-рак волосатый! Это же не мы! Понимаешь, НЕ МЫ!!! Мы не знали!!! Мы сено делали! А-а-а!..
Эмоциональную волну, порыв этого детеныша Рыжий воспринимал хорошо. Он даже как-то смутно догадывался о содержании: двуногие изменились не все, вот эти вроде бы остались прежними. Но что это меняет? Он приподнял бивень повыше, чтоб не придавить ненароком. Детеныш с ревом устремился вперед, и Рыжий едва успел остановить его концом хобота – схватить, правда, не решился. И произошло странное: детеныш подпрыгнул, вцепился в волосы, покрывающие хобот, подтянулся и, цепляясь ногами и руками, полез вверх. Рыжий боялся пошевелиться, и вскоре ребенок исчез из поля зрения – мамонт лишь чувствовал, что кто-то висит на шерсти, покрывающей основание хобота и переднюю часть головы. На всякий случай он приподнял ее и понял, что двуногий детеныш переползает через лоб, прикрытый челкой, и подбирается к впадине между затылком и жировым горбом. Веса этого существа мамонт не чувствовал. Ему было немного щекотно и… почти приятно. Он бы улыбнулся, если б умел., С ним никогда не играли детеныши – когда он водил стадо, мамаши не разрешали малышам приближаться к суровому и грозному вожаку.
Мамонт шумно воздохнул, переступил с ноги на ногу: перед ним стоял знакомый двуногий. Он, кажется, обращался к детенышу:
– Слезай! Слезай сейчас же, идиот несчастный! Я кому говорю?!
– Не слезу! Так и буду тут сидеть! Буду сидеть, пока он не скажет, что это не мы! Не мы колючки поставили!
– Дурак, – вздохнул Семен, – какая ему разница, кто поставил колючки?!
– Все равно не слезу! Пока он обижаться не перестанет!
– Дурак… – Семен обессиленно опустился на землю. Некоторое время сидел, опустив голову, потом посмотрел на Рыжего и тихо попросил: – Сними его, а?
– «Живым? – спросил мамонт и приподнял хобот. – Я не вижу его».
– Тогда не трогай! – вскинулся человек, но сразу вновь обмяк. – Весь мир против меня, весь мир…
– «Кто это? – спросил мамонт. – Почему он?»
– Это – мой сын, – ответил человек. – Только ты все равно не поймешь, что это значит.
Полученный «мыслеобраз» был мамонту знаком: «Так кормящая самка воспринимает детеныша, которого сама родила и еще не начала смешивать с другими. Только все это касается самок и никогда – самцов. Двуногий – не самка, почему же у него это так? Почему данный конкретный детеныш представляет для него такую большую ценность? Впрочем, что мне за дело до переживаний падальщиков? Пускай сами разбираются друг с другом…»
Мамонт повернулся и двинулся прочь – ему больше нечего было здесь делать. Он хотел есть, на него давил новый долг перед «своими».
– Стой! – приказал Семен. – Стой и слушай!
Очень давно никто ничего не приказывал Рыжему, не заставлял выполнять чьи-то желания. Он настолько отвык от этого, что сразу и не сообразил, в чем дело, а просто выполнил требование двуногого. А тот говорил:
– Да, мир снова изменился – для нас, для меня. А для тебя, для «твоих» он все еще прежний. И я буду сражаться, чтобы он таким и остался! Буду убивать двуногих, которые пытаются нанести вам ущерб. Если я, если мои люди победят, мы сделаем безопасными ваши пути. Тебе не придется прокладывать новых. Ну, а если победят нас… Тогда продолжим этот разговор в Верхнем или Нижнем мире. Ты понял? – Ни черта ты не понял, – сбавил тон Семен. – Мамонты не воюют друг с другом, не делятся на племена и кланы. А мы любим разделяться и убивать других…
И вновь твердо и властно:
– Моя женщина погибла. Дело моей жизни рухнуло. Жить незачем. Но остался долг – и я расплачусь. Расплачусь с вами за людей. Во всяком случае, постараюсь.
Потом человек издал несколько звуков, которые не сопровождались мысленными посылами, и мамонт не понял их:
– Юрка, слезай! Слезай, кому говорят?!
– Не слезу!
– Он же сейчас уйдет!
– Ну и что? Все равно не слезу!
– Дурак…
Семен долго незряче смотрел вслед уходящему мамонту. Даже когда тот скрылся за перегибом склона, он все еще продолжал смотреть. Пустота в его груди сгустилась и затвердела – до звона. Семхон Длинная Лапа потрогал ее, постучал по ней и повернулся к двум охотникам, молча наблюдавшим всю эту сцену:
– Ваши лошади могут ходить под седлом?
– Да.
– И седла есть?
– Есть.
– Я заберу обеих.
– Бери.
Главные люди укитсов совещались целый день и никак не могли прийти к единому мнению. Результат «судебного» сражения был скорее отрицательным, чем «ничейным», – с этим соглашались почти все. Никто не усомнился в верности базовой концепции «укитсизма» – конечно же, дело не в ней, а в недостаточном рвении самих укитсов. Одной из причин военной неудачи (то есть недовольства первопредка Уксы, а возможно, и самого Умбула) является то, что не все «еретики» среди имазров и аддоков были сразу истреблены. Впрочем, кое-кто из старейшин считал, что все проще – предки в очередной раз оголодали и пожаловались кому следует. Они, укитсы, оказались ленивыми и жадными: по этой земле бродит масса магической пищи, а они ограничились лишь пассивным «кормлением» – расстановкой колючих ловушек. Впрочем, все, вместе взятые, мнения старейшин весили меньше, чем мнение главы клана. Нарайсин же считал результат битвы очень дурным предзнаменованием.
Семен рывками распахнул дверь и шагнул в избу. Там находился лишь Медведь, который поднялся ему навстречу. Семен подошел, схватил старейшину за грудки и, скрутив в кулаках его меховую рубаху, приподнял над полом.
– Всех – сюда! Всех, кто может носить оружие. Я поведу!
– Руки убери! – прохрипел Медведь. И вдруг хищно и почти радостно оскалился: – Наконец-то я вновь вижу ярость первозверя!
Он что-то сделал руками. Семен почувствовал резкую боль в обоих боках сразу и отпустил захват. Старейшина одернул рубаху:
– Щенок! Все давно уже здесь. И ждут тебя, урода косорукого…
Большинство из них были совсем молодыми парнями – неандертальцами и кроманьонцами. Над небольшой толпой виднелись темные лица четырех питекантропов. Эта толпа молча пришла в движение – растянулась и выгнулась полукругом перед худым всклокоченным человеком. В его буйной шевелюре еще осталось несколько темных прядей, но издалека он выглядел совсем седым, как когда-то.
– Все вы прошли посвящение, все умеете сражаться, – произнес Семен. – Я всегда говорил вам, что любое убийство – это грех, даже если оно вынужденное. Те, кто пойдет со мной, не будут сражаться, не будут снимать скальпы и хвастаться победами. Мы будем просто убивать – без ярости и гнева, будем очищать этот мир от скверны. Каждый возьмет на себя грех, станет виновным – добровольно, ради общего Служения людей. Кто хочет – поднимите руки, как… как когда-то.
Вполне возможно, что укитсы решили-таки уйти. Может быть, они собирались сделать это прямо на другой день. Но не смогли.
Ночью безумие охватило степных волков. В это время года им хватает пищи, но они, казалось, сбежались со всего света и атаковали табуны домашних лошадей. Лишь немногие сильные жеребцы и кобылицы смогли спастись. Их долгий стремительный бег закончился далеко в степи – для людей они были потеряны навсегда. Верные хозяевам сторожевые собаки погибли. Выжили лишь самые трусливые или умные, забившиеся в глубину человеческих стойбищ. На многие сотни километров вокруг под людской властью осталось лишь два десятка лошадей, загнанных за частокол из кое-как ошкуренных, потемневших от времени бревен.
Конечно же, это был гнев духов, а может быть, и самого Умбула. Его причина имазрам и аддокам была ясна – до прихода сюда укитсов такого никогда не случалось. Мрачные, сами испуганные, татуированные воины убивали тех, кто говорил это вслух.
Ночь, темное время суток – это межвременье. В темноте исчезают границы между мирами. По ночам никто из людей не воюет, не охотится, не отходит далеко от огня, даже чтобы справить нужду. Неандертальцы хорошо видят в темноте. И то, что они в ней видят, заставляет их бояться и уважать ее с особой силой. Так было всегда. Но мир изменился.
Небольшой лагерь, где обитало руководство укитсов, расположился примерно на полпути между стойбищами аддоков и имазров. Вечером на перегибе ближайшего водораздела появилась группа пеших и конных воинов. Они не прятались, хотя их было раза в три меньше, чем обитателей военного лагеря. Пришельцев можно было отогнать или даже окружить в степи и уничтожить. Но для этого нужны лошади. А их нет.
Луна только-только начала набирать силу, и ночь оказалась темной. Пришельцы надели на головы обручи из белой, почти светящейся в темноте бересты. И двинулись вниз. Крики и стоны затихли лишь на рассвете. Потому что кричать стало некому. Наверное, несколько человек смогли сбежать в степь и затаиться в распадках. Их не искали – они и сами считали себя мертвыми.
Семен стоял на холме – том самом, на который он въехал когда-то верхом на Варе. Тот, с которого он спустился потом в стойбище имазров – с глиняными гранатами в сумке и тлеющим фитилем над плечом. Как и в тот раз, за его спиной всходило солнце, вытягивая тени вниз по склону – в сторону суетящихся меж шатров человечков. Только сейчас рядом с Семеном не было мамонта. Зато было много вооруженных людей.
– Готовы? – обернулся он к своим спутникам.
– Д-ха, Сим-хон Ник-ич, – ответил один из питекантропов и показал вложенный в пращу-ложку страшный снаряд. – Мы гох-твы!
– Тогда давайте, – кивнул Семен.
– И-хек! – выдохнул волосатый парень и взмахнул полутораметровой палкой с ложкообразным расширением на конце. Трое его сородичей сделали то же самое. А потом повторили – еще и еще раз. Кроманьонские и неандертальские воины помогали вкладывать в пращи снаряды, и «боезапас» таял на глазах.
В стойбище имазров летели не гранаты и не камни – отрезанные головы «кадровых» укитсов с татуированными лицами. Десятки голов.
– Тебя что, приказ не касается? – обратился Семен к обвешанному оружием коротышке. – Почему уши не заткнул?
– Хью терпеть, – улыбнулся неандерталец. – Хью привыкать давно.
Семен медленно двинулся вниз – как когда-то. Только теперь он держал в руке пальму, на клинок которой была насажена голова Нарайсина. Кроме того, он был не один – за его спиной, выстроившись плотным клином, шли прикрытые щитами воины. Семен же был защищен лишь собственной рубахой, распахнутой почти до пояса. Пройдя с десяток шагов, он откашлялся и заревел – во всю мощь своих голосовых связок:
– …Ой, да не вечер, да не вечер,
Мне малым-мало спалось…
Воины подхватили и продолжили – довольно слаженно, по-русски:
– …Мне малым-мало спалось,
Ой, да во сне привиделось!..
Хор умолк, и Семен вступил снова: