Почерк был, естественно, тем же самым. Море крови. Вспоротый живот. Лицо, которое уже походило на все, что угодно, но только не на человеческое лицо. Даже на лицо трупа.
Было ясно, что надо поскорее сваливать, пока не нагрянули менты. Однако вначале, сам не понимая для чего, подбежал к "БМВ", взял "мыльницу", вернулся и три раза, с разных ракурсов, сфотографировал. Присел и с полуметра щелкнул морду "Фольксвагена", точнее, его номер. И лишь после этого понесся по Мясницкой.
Все было абсолютно понятно. В то время, как на площади происходило беснование, когда обезумевшие люди ничего не слышали, не видели и не соображали, Маньяк, вероятно, напялив маску и нахлобучив капюшон, вломился в "Фольксваген". И потом сколько ему надо было, столько и издевался над несчастной женщиной. Затем, когда все разъехались, вытащил из машины тело. И, уходя, прилепил листок на лобовое стекло "БМВ" Танцора. Все было именно так и не иначе.
Правда, Танцор не вполне понимал, как Маньяк добирается потом до дома. Ведь он должен быть с ног до головы обляпан кровью. А машины у него, судя по Красноармейскому лесу, нет.
Стрелка знала. Видимо, он приносит с собой что-то типа спецодежды, какой-нибудь резиновый фартук. А потом переодевается. Наверняка моет руки, поливая на
них из двухлитровой пластиковой бутылки. Однако может работать и в резиновых перчатках.
- А как же маска? - спросил Танцор. - Когда он там, на Красноармейском шоссе, сунулся ко мне, то маска была прямо-таки идеальной белизны.
- И это тоже просто. Она сшита из какого-нибудь плотного непромокаемого нейлона. Закончив свое скотское дело, он, вероятно, выворачивает ее наизнанку. Заодно и кровь на лице ощущает. Наверно, у него такой кайф, извращенческий.
- Что, так в метро и едет? В маске?
- Ну, - начала фантазировать Стрелка, - может, походит где-нибудь в закоулках минут десять, покайфует, а потом снимает. А может, так и едет. Это ведь не черная маска, которая для грабителей. Белая - это совсем другое. Мол, калека, все лицо обгорело или там проказа, или еще что. Ему, думаю, в метро еще и место уступают.
Добравшись до дома, сразу же завалились спать. Изможденно. Нормально отдохнули. Ходи после этого по клубам, радуйся прелестям столичной ночной жизни.
То моросило, то ветер сносил к востоку темное уплотнение с рваными краями, то приволакивал следующую дозу мелкого, как маковые зерна, дождя. Кладбище, приткнувшееся одним боком к суетному Ярославскому шоссе недалеко от речки Учи, думало о чем-то своем. Знало много, очень много, но все это держало в тайне.
Погода была просто отменная. Настраивающая на соответствующий лад: "Тот жил и умер, та жила и умерла, и эти жили и умерли; к одной могиле другая плотно прилегла. Земля прозрачнее стекла, и видно в ней, кого убили..."
Старые обветшавшие и новые, аспидного цвета, кресты, гранитные параллелепипеды памятников и архаичные фанерные пирамидки - и запущенные, и ухоженные - все это уже прижилось, проросло корнями и уже существовало отдельно от родных и близких, "жило своей жизнью". Все это уже не болело, не требовало безутешной постоянной скорби. Это уже как выращенный и уехавший в другой город старший ребенок, когда всё переключилось на младших.
А тут - зияющая могила. Развороченная бездушными лопатами земля. Словно полостная операция под наркозом, потому и не стонет. Точнее, после парализующего укола...
Примерно такие, но облеченные в образы, а не в слова мысли занимали Маньяка. Вот уже час он прохаживался меж оградок, автоматически читая фамилии и вычитая из года смерти год рождения, получая таким образом разновеликие куски жизни, отпускаемые неведомой продавщицей никогда не иссякаемой очереди из нерожденных. И тот же, знакомый, ропот в хвосте - хватит ли всем? И то же волнение.
И безмерное счастье получивших, оторвавших свое. Однако им и помирать придется раньше, чем тем, которые позади...
Вдалеке начало нарастать урчание мотора. Маньяк нервно закурил. Несомненно, это она. Хоть и в закрытом гробу. Да и как иначе, если голова чужая. Наверняка об этом родственникам ни слова.
Маньяк до мельчайших подробностей вспомнил ее лицо. Хоть и не очень свежее, но ставшее от ужаса прекрасным - чистым, просветленным... Словно под венцом...
Вспомнил родинку под левым соском. Тогда она потрясла Маньяка, породила в воспаленном сознании бездну ассоциаций, море искрящихся парадоксами аллюзий...
И он аккуратно срезал ее, зачарованно наблюдая за побежавшей к животу струйкой крови. И тем самым лишил себя возможности отступления. Потому что те муки, которые ей предстояло пережить здесь и сейчас, не шли в сравнение с тем, что ожидало бы ее в будущем, если б он дрогнул и ушел. На этом месте образовалась бы меланома. Потом пошли бы метастазы. Долгое и мучительное умирание.
Поэтому теперь он уже был милосердным посланником.
Однако все же еще поиграл немного.
- Слушай меня внимательно, - сказал он, глядя сквозь прорези маски в ее расширенные зрачки. - Ты меня понимаешь? Если понимаешь, то поморгай глазами. Она была уже полностью парализована.
Повторять пришлось трижды. Лишь тогда моргнула.
- Если я угадаю, как тебя зовут, то ничего не сделаю и отпущу. Поняла?
Сразу же заморгала.
- Если назову твое имя, то моргай. Элеонора?.. Агриппина?.. Козетта?.. Берта?.. Фёкла?.. Изольда?
И тут она начала моргать. Маньяку даже показалось, что радостно.
- Врешь, сука! - закричал он яростно и набросился на нее...
Метрах в пятидесяти показалась процессия. Унылая, под стать погоде. Четверо парней несли простой черный гроб, украшенный по периметру штампованными жестяными листиками. "Дубовыми". Сзади шла, судя по всему, мать в черном платочке, сгорбленная пока еще не годами, а всего лишь горем. Рядом с ней беленький мальчик лет восьми с напуганными глазами. Чуть сзади - муж с опущенной головой. С лицом, опухшим скорее всего не от слез, а от водки. Тут же была и сестра... Да, именно сестра, Маньяк уловил значительное сходство.
Замыкали процессию пять-семь нестарых еще женщин, вероятно, сослуживиц покойной и, частично, дальних родственниц. Каких-нибудь двоюродных. И шесть-семь мужчин крестьянского замеса. Эти, несомненно, были соседями по улице.
Унылость процессии усугублялась бросающейся в глаза бедностью ее участников. На большинстве мужчин были ватники, что делало их неотличимыми от двоих
могильщиков, деловито шагавших позади с широкими совковыми лопатами на плече. На женщинах что-то очень блеклое; хоть, казалось бы, черный цвет не может иметь блеклых оттенков.
Более всех было жалко, конечно же, мальчика. С таким-то отцом, который через две недели прочно позабудет не только про то, что у него когда-то была жена, чье долгое страдание наконец-то закончилось. Но и что есть маленький сын, которого надо растить. И лишь теща будет напоминать, кляня судьбу и зятя-пропойцу.
А потом заберет ребенка к себе... "Еще не старая, - оценил Маньяк, - до армии дотянет". А несчастный муж стремительно покатится вниз. Такие в одиночестве до сорока не доживают.
Установили гроб на специальные салазки, сваренные из дюймовых труб. Открывать было нельзя. Крышку приколотили еще в морге, до выдачи тела.
Постояли молча. Лишь всхлипывала сестра да еще две тетки, почти идеально цилиндрические от плеч до подолов. И лишь мать разразилась рыданиями: "Изольдоч-ка, доченька моя, на кого ж ты меня покинула... Как же я без тебя, солнышко мое, жить-то теперь буду... Как же ты себя не уберегла... Родненькая моя Изольдочка..."
"Изольда. Значит, не врала, - удивился Маньяк. - Кто бы мог подумать...