Поэтому люди отказались от всяких попыток…
— И вы думаете, что здесь…
— Да! — патетически воскликнул он. — Настойчивость и упорство всегда облагораживали человека. Нужно упрямо идти к своей цели через…
— Через все препятствия? А если тот, кто попытается сделать это, погибнет?
Профессор пожал плечами.
— Значит, одним героем, который пожертвует собой во имя науки, будет больше. Но он поможет другим избежать повторения ошибок. Будем ставить новые опыты. Исчезнет проблема горючего, радиус действия космолетов станет неограниченным. Путешествовать во Вселенной будет проще, чем сейчас обойти эту комнату…
— И удастся наконец заглянуть в другой конец нашей Галактики, да?
— О, это сущий пустяк. Мы отправимся дальше, гораздо дальше.
— Куда же?
— В антимиры.
Мне стало не по себе — так просто и уверенно он это сказал. Кому-кому, а мне-то известно, как невообразимы дали Вселенной.
— Не изумляйтесь, — продолжал старик, в горле у него неприятно посвистывало. — При температуре абсолютного нуля не происходит взаимодействия вещества с антивеществом, не возникает аннигиляции…
— Конечно, конечно. Но послушайте, Дефосте, ведь человек тоже материален.
— Ну и что же? Разве я сказал, что материя будет разрушена? Знаю, знаю… вы мне не верите… Ну и не надо. Все равно я первым обгоню время. Я вернусь на Землю и еще посмеюсь на могилах тех вершителей судеб, кто сейчас ставит мне палки в колеса.
— Ну, знаете ли! Остановить время, пожалуй, можно, но обогнать? Едва ли!
— А почему, почему это невозможно? Только потому, что так говорится в наших идиотских учебниках?! Такое понятие засело в ваших слабоумных мозгах! А там, во Вселенной, — там все возможно! Все! — Его покрасневшие от гнева глаза почти светились в полутьме.
Немного успокоившись, старик показал нам аппарат, в котором происходил процесс абсолютного охлаждения. На меня он не произвел особого впечатления. Вскоре мы откланялись. Дефосте пригласил нас зайти через несколько дней — тогда он нам кое-что покажет.
Мы вышли. Вслед нам вновь неслись звуки Патетической симфонии.
— Своеобразный тип, а? С этим своим морозильником! — усмехнулся Хольст.
— Мне он неприятен.
— Но в общем-то вреда от него нет, особенно здесь. Вся беда, конечно, в его характере — этакое патологическое честолюбие!
Стоял теплый вечер. Вокруг раскинулся приветливый холмистый край, покрытый рощицами гроздевидных деревьев. Только они и напоминали, что мы находимся на Тристане. Метровые гроздья торчали на фоне вечно серого неба.
Мы закурили и не спеша направились к базе, находившейся примерно в километре отсюда. Легкий ветерок шевелил волосы.
— Привычка, унаследованная от прадедов, — усмехнулся Хольст, задумчиво поглядев на свою сигарету. — Удивительное дело: несмотря на колоссальный прогресс, человек кое в чем продолжает оставаться ужасным ретроградом.
— Ты о… о нем?
— Да, о нем. И при всем том я говорю себе: что, если он прав? Что, если он действительно сделал величайшее открытие?
— Сама фамилия его мне не нравится. Дефосте… по-латыни De Faustus. Помнишь? Таинственный доктор Фауст, романтическая сказка о вечной молодости, о бессмертии…
— Видимо, у него фаустовская мания. Только теперь Фауст уже не продает душу дьяволу. Найдена современная преисподняя — антимиры.
Мы пересекли ручей, заросший диковинными, похожими на пузырьки цветами. Струи его никогда не отливали радугой: небо на этой планете постоянно было затянуто серыми тучами и лишь сейчас, в предзакатный час, чуть багровело на западе.
Направо от нас холмистая местность переходила в побережье, на которое лениво набегали лиловатые волны океана. Где-то далеко на западе простирался другой континент, который мы временно обозначили как континент Б. Знали мы о нем очень мало, как и вообще обо всей планете Тристан.
Нам было известно только, что это ближайшая планета, жизненные условия которой сходны с земными, только формы жизни здесь примитивнее, а о разумных существах и речи быть не может. Не исключено, что на континенте Б другие условия и там есть какие-то разумные существа. Но там еще никто не был, для таких вылазок у нас просто не хватало времени: мы занимались строительством базы, наша экспедиция прибыла на Тристан всего полгода назад с заданием использовать идеальные условия этой планеты и создать здесь надежный форпост для дальнейших исследований Вселенной.
Мы шли неторопливо и молчали, это была наша обычная вечерняя прогулка. Я покосился на четкий профиль Хольста. Этот человек — один из тех энтузиастов, которые всю свою жизнь посвятили исследованию Вселенной. Сейчас ему лет сорок пять. Землю он покинул, когда ему исполнилось двадцать два года, и с тех пор изредка возвращается туда в отпуск, недельки на две, и, по-моему, всегда скучает, ждет не дождется, когда опять сядет за пульт управления космолета. Хольст старше меня; прежде я летал с ним вторым пилотом, потом меня перевели на самостоятельную работу и мы расстались. Я летал на трассе Земля-Луна, вел первый корабль к Юпитеру, участвовал в неудачной экспедиции на Меркурий. Хольсту доставались задания потруднее. Он единственный, кто уцелел после катастрофы «Надира-2», на пути к периферийным планетам. Почти год он провел отшельником на одном из спутников Сатурна, жил в уцелевшей части космолета, в этом отчаянном положении ухитрился не лишиться рассудка и наконец вернулся на Землю… чтобы через две недели вновь отправиться в космос!
Когда монтировали третью орбитальную станцию Земли и я работал простым линейным пилотом, возил материал туда и обратно, Хольст отправился в свой самый дальний полет, за пределы солнечной системы. Тогда-то и была открыта эта планета. У нее оказалось два спутника — белый и желтый, — и это навело первооткрывателей на мысль назвать ее Тристаном, а спутников — Белокурой и Белорукой Изольдами.
Хольста оставили начальником космодрома — он встретил две ракеты с первыми колонистами и материалами для постройки базы. Третий корабль привел я. Так мы встретились после долгих лет разлуки.
Мы поднялись на небольшой холм. На крупные темные ягоды гроздевидных кустов ложился багровый отблеск заката. Показались блестящие крыши базы. За ними, на фоне скучного небосвода, торчал нос моей «Андромеды». Это был порядком устаревший драндулет, но мне он был дорог — дело привычки! Вот она, моя машина, тихая, послушная, ждет, когда мы отправимся в обратный путь.
— Когда ты летишь на Землю? — внезапно спросил Хольст, словно читая мои мысли.
— Дней через десять. — Мне стало немного грустно. — Это будет мой последний рейс.
— То есть как это — последний?
— Я свое отлетал, приятель. Меня назначили начальником космодрома в Индии. Жена с детьми уже там. Устрою себе уютный домашний очаг и наконец-то обрету покой. Если бы не эта авария с Гейне, я бы давно был там. Но не оставлять же вас голодать. Так или иначе, это мой последний рейс.
— Жена, дети, домашний очаг, — буркнул Хольст. — Самый тяжкий балласт для космонавта! Следовало бы обусловить в контракте, что космонавт не имеет права обзаводиться семьей.
Налево от нас в котловине трое монтажников работали у большого радиотелескопа. Они помахали нам.
— Ты, видно, воображаешь, что очень оригинален? — поддел я Хольста.
— Вовсе нет! — отозвался он. — Просто стараюсь реально смотреть на вещи. Какие уж там оригинальные взгляды! Они меня не привлекают. Думаешь, люди сильно изменились за последние двести-триста лет?
— Ну, насколько я могу судить…
— По книгам, дорогой мой, — прервал Хольст, — только по книгам.