Возможно, Настасья и сама не могла бы объяснить, как вышло, что она, заглядевшись в темные глаза парня, не нашла более ни единого веселого слова, а только молча протянула руку. Этой руке полагалось бы лечь на плечо для короткого объятия, какое и должно произойти между давно не видавшими друг друга кумом и кумой. Но Данила был в шубейке, на которой еще не растаяли снежинки. Рука, словно испугавшись сырости, как-то неуверенно протянулась вверх, выше плеча, и пальцы коснулись щеки, погладили очень осторожно, словно бы пробуя на ощупь - а есть ли она, эта щека, есть ли это неподвижное, неправильное безусое лицо, или только мерещатся...
Данила тоже не понимал, что происходит, и за движения своих рук тоже не отвечал. Наверно, потому они и сделались совершенно деревянные, прямые, как палки. Эти вот несгибаемые руки сами собой поднялись - и тут обнаружилось, что ладони не ложатся на плечи Настасье, а вовсе где-то у нее за спиной. Так близко подошла кумушка к куманьку.
Мгновенное просветление снизошло тут на Данилину душу! Такое, как ночью, в грозу, когда молния вдруг освещает весь мир сразу. Руки снова стали свои, быстрые, сильные, послушные, но не разуму они теперь подчинялись, а чему-то иному. Данила решительно притянул к себе Настасью, изумленную, надо полагать собственной покорностью.
И тут заорал прижатый по оплошности крестник Феденька.
Настасья и Данила друг от друга шарахнулись. Феденька продолжал вопить. Наваждение сгинуло.
Ни в чем Данилу не упрекая, Настасья стала утешать дитятко, ласкать, целовать, тормошить, чтобы утихло и засмеялось. Данила же отступил назад, глядя на них двоих исподлобья. Больше всего на свете он хотел, чтобы кто-нибудь сейчас сюда вдруг заявился, пусть бы и Федосьица. Собственное волнение пугало его куда больше встречи с бывшей зазнобой.
Угомонив Феденьку, Настасья дала ему кусок калача, чтобы мусолил, и посадила в колыбельку, сама же повернулась к Даниле:
- Ну, коли пришел - так добро пожаловать. Раздевайся, садись. А мне Федосьица и не сказывала, что ты навещаешь.
- Я тут с лета не был, - испугавшись, что Настасья сочтет его появление обычным, привычным, и хуже того - с любовной подоплекой, выпалил Данила.
- Что ж ты так?
- Служба.
- Все на Аргамачьих конюшнях?
- На них.
- А сегодня-то зачем пожаловал?
- Дельце есть, - и тут Данила наконец вспомнил о Башмакове, деревянной книжице и загадочных скоморохах, похитивших мертвое тело. - Томила мне надобен.
- Он мне и самой надобен! - по Настасьиному голосу Данила понял, что шустрый скоморох чем-то предводительнице ватаги не угодил. - Когда еще его на Москву посылали! Он тут, сучий сын, какую-то кашу заварил и носу не кажет! Масленица, того гляди, начнется, а его с собаками не сыщешь!
- А посылали зачем?
- А чтобы место нам всем подготовил, с добрыми людьми договорился, если кто хочет у себя на дворе медвежью потеху видеть. Мы же со зверовщиками сговорились, у нас теперь медведи есть.
- А где они? - радостно спросил Данила. Он сколько жил на Москве - ни разу плясового медведя не видывал, а хотелось! Теперь же он мог не только полюбоваться - посмотреть зверю в глаза, а то, может, и по шубе погладить.
- А тут же, на Неглинке. Если ты и впрямь по Томилину душу, то я тебе скажу, где Третьяка найти. Он последний этого страдника видел. Может, хоть вдвоем отыщете!
- И где же Третьяк?
- А вот выйдешь на двор, прямо там дорожка к Феклице. Ты за ее избенку зайди - и через огород. В заборе дыра к соседям, ты туда полезай, тебя кобель облает, и тут на лай непременно кто-то голос подаст, да ты и сам крикни. Скажи - Настасья за Третьяком посылала. И потолкуешь с ним.
Настасья говорила деловито, как будто для нее мгновенное объятие было лишь мысленным наваждением. Данила кивал. И чувствовал, что вот теперь все правильно. Он без лишних слов выполняет тайное поручение.
Озорной и Семейка его издали одобряют.
- А тебе-то самой он нужен?
- Да пусть уж заглянет.
Данила вышел на крыльцо и сказал "Ф-ф-у-у-у! .." Потом глубоко вздохнул. Холодный воздух окончательно прояснил мысли и чувства. Кроме того сделалось на душе радостно, хотя поводов вроде и не было. Данила стремительно зашагал по вытоптанной стежке, обогнул угол, Снегу на огороде навалило - выше колена. Данила, высоко задирая ноги, побрел к указанной дыре, обернулся на свои следы и с удивлением отметил, что косолапит почти как Семейка.
Оказывается, прав был Богдаш, подметивший однажды невольное Данилино подражанье старшему товарищу в движениях и в мягкой беззвучной походке...
Протиснувшись в дыру, Данила подождал собачьего лая, но кобель молчал. Тогда парень пошел наугад и у пристроенного к задней стенке подклета сарая столкнулся с хозяйкой, выносящей пустую бадейку. Судя по запаху, там держали поросят. Хозяйка домой не позвала, а обещала прислать Третьяка сюда, на двор. Ожидая его, Данила встал под навес крылечка, чтобы не превратиться в сугроб.
Третьяк вышел к нему, приветственно раскинув руки.
- Гляди ты, сыскал!
Данила объяснил, в чем дело. Пожилой скоморох посмотрел на него внимательно. Может, и догадался, что не самому Даниле его блудный сотоварищ понадобился, а - велено сыскать. Может, и правду сказал, что Томила после той беседы на Красной площади появлялся ненадолго, да и сгинул опять. Понимая, что скоморохи друг за дружку держатся и между собой могут хоть в бороды вцепляться, а никому чужому своего не выдадут, Данила решил хоть про медведей узнать - точно ли привели, да где их держат, да можно ли поглядеть.
Оказалось - живут мохнатые получше иного москвича. Москвич-то порой утром просыпается на печи - а у него усы с бородой в инее. А косолапому так нельзя...
- С горбатыми у нас особая забота, - объяснил Третьяк. - Коли мы хотим, чтобы они нам всю Масленицу отслужили и никого не подрали, их заранее будить надобно. Они же с осени спать завалиться норовят!
- И что же - петуха им к уху подносите? - удивился Данила. О медведях, да и вообще о всякой живности, исключая коней, он знал мало.
- Можно и петуха, - согласился Третьяк, подивившись такому невежеству. Коли тебе его не жалко. Но мы их, горемычных, иначе будим. Они спать залегают, когда холодно делается. Как заморозки - там, считай, горбатого у тебя и нет. И мы их приводим в клети и овины, сговариваемся с хозяевами, и там они спят до Сретенья Господня, а то и подольше, это уж как в том году Масленица начнется. Потом же мы начинаем там печь топить, греть помещение. Горбатый и решит, что весна настала, и проснется! Потом с ним морока - ему поваляться надо, порычать - пробку выгнать.
По круглым Данилиным глазам Третьяк понял, что опять требуется объяснение.
- В гузне у него лайно спекается, надобно избавиться. У тебя что, запора никогда не случалось? Ну, а у него - каждую весну такое, несколько дней мается. А как выгонит пробку - тут мы и ведем его потихоньку в Москву, заранее сговариваемся, где ночевать по дороге будем. Ночевать-то непременно в тепле надобно! Вот привели мы своих горбатеньких, спрятали их до поры на Неглинке...
- Мне бы поглядеть...
- Ну, пойдем, покажу.
Третьяк повел Данилу огородами через два двора, к третьему, где в подклете приютили горбатеньких.
- Вот и ладно, - говорил по пути. - Я сам со вчерашнего дня их не видел. А ведь коли не проверишь - молодые непременно чего-нибудь начудят.
- Это ты про Филатку с Лучкой?
- Про них, про голубчиков. Сейчас ты их, родненьких и увидишь.
Данила улыбнулся. Эти скоморохи были его ровесниками, с ними бы он как раз охотно встретился на равных, ведь как раз общества равных себе и не имел на Аргамачьих конюшнях.