Мало ли что им взбредет в голову? Детей‑то они точно таскают. А уж чего делают с ними дальше: сжирают ли, воспитывают на свой лад, заставляют танцевать нагишом вокруг костра, бия в бубен,– про то ведают лишь репрессоры. И если стая этих лохматых, провонявших, засыпающих на ходу… Нет, на гиен они не тянут, как бы ни хотелось. Да гиены и не управились бы с таким эффектом: здесь ощущались хищники покрупней!
Еще болтали о некоем жутком зверье, с недавних пор заведшемся в губернских лесах и якобы сильно досаждавшем глухоманцам. Однако кто из крепостных видел в последнее время хоть одного глухоманца, не говоря про зверей? Из ближних сел еще заглядывали в город, но в Крепость – никогда. Ибо подчиненные ей селяне смирненько сидели по своим коммунам, будто по кочкам, и ждали нечастых блюстительских обозов, поставлявших коммунарам наборы – по слухам, и вовсе нищенские. Все‑таки городские жили сытнее, потому как ближе к правителям: а ну как воззавидуют?
Нет, решил Вадим, если зверье существует, то в город носа не кажет, иначе бы засекли. Может, как и меня, его напрягает здешняя атмосфера; или же его сюда не пускают, накрыв Крепость невидимым колпаком, как сделали это с губернией,– но звери тут ни при чем. Кто сие вытворяет, не так приметен, к тому ж умеет не мозолить глаза – это человек… во всяком случае, по виду. А что за потемки в его душе – покажет вскрытие. Дай бог, чтобы этим пришлось заниматься не мне.
И в расположении мясорубок не проступало системы. Они случались то в чаще, то на пустыре, то между домов, и лабиринте старых заборов, то внутри зданий. Не в самой глубине Крепости, но и не вблизи ее границ. Не тяготели ни к какому‑либо центру, ни к маршруту. Будто кто‑то громадный вслепую тыкал в город пальцем – а уж каким образом под палец попадала очередная малышка, другой вопрос… конечно, если вопросы тут уместны. А если это “божественная непостижимость”?
Завершив осмотр, Вадим обнаружил еще одну особенность, будившую в сознании странные картины. Кору одного из старых вязов, метрах в двух от земли, пересекала глубокая свежая царапина, треугольная по сечению,– будто кто‑то, пробегая, задел дерево шипастым плечом или боком… Но тогда что ж это была за громадина?
Вадим прислонился к дереву и покачал головой: его собственное плечо пришлось на полметра ниже, хотя ростом не обделен. Или это проделывалось в прыжке? Или же нам морочат головы!.. Если так, то исполнялось это деликатно, без нажима, в расчете на тонких ценителей,– из которых здесь побывал, наверно, один Вадим.
Пока не стемнело окончательно, он возобновил пробежку, теперь нацелясь прямо домой. Ветер уже по‑хозяйски ворочал над его головой ветвями, вступая в ночные права, и требовался весьма избирательный слух, чтобы различать в сплошном гуле сторонние шумы. Однако к шелесту крон не примешивалось ничего настораживающего, и мысле‑облако не находило вокруг угрозы. Если этой ночью опять кого‑нибудь разорвут, то уже не в самой близи – по крайней мере, прежде такого не случалось.
“Господи,– возмечтал Вадим, подбегая к общаге,– забраться бы теперь в горячую ванну, размякнуть мышцами и душой, поводить по телу пучком тугих струй, погрезить о странном!.. Только где ж ее возьмешь нынче – горячую? – И сам ответил: – В “поднебесье” разве, однако там это чревато”.
Придверная встретила Вадима неласково, долго и придирчиво разглядывала его пропуск, хотя сторожила дом не первый год и жильцов знала наперечет. Бабенка и в лучшие годы не отличалась здоровьем или красотой (потому, наверное, семьей не обзавелась), зато была старожилкой и теперь четко сознавала, кто виновен в ее незадавшейся жизни. По мере слабых сил и возможностей она отравляла здешним новоселам существование, а если удавалось, то собирала с них дань, полагая ее скромной компенсацией за причиненные старожилам беды. Впрочем, некоторые особо зловредные типы, вроде Вадима, даже и так не старались искупить историческую вину.
Впрочем, некоторые особо зловредные типы, вроде Вадима, даже и так не старались искупить историческую вину.
– Че поздно‑то? – проворчала придверная, разочарованно возвращая пропуск.– Ладно, проходь уж.– А вослед вякнула: – И шоб девок не водил боле!.. Распустились тут.
На прежней работе, в городской бане, она прославилась тем, что в индивидуальных душевых вылавливала парочки, вздумавшие помыться вдвоем. Заглядывала под каждую дверь и считала ноги – для этого ее образования хватало. Скандалы потом раздувались громкие, а в результате старушка пошла на повышение. Теперь, вместе с другими домовыми, устраивала облавы по каморкам спецов, отлавливая посторонних.
В дверях квартиры торчала записка – конечно, от Алисы. Вадим угрюмо скомкал листок и сунул в карман, заранее уже зная, сколько он будет колебаться, прежде чем уступит ее приглашению и своим подспудным желаниям. Черт знает почему, но его туда тянуло. Увы, все предопределено в этом унылом мире, и у каждого колобка есть своя накатанная колея! А на финише всех ожидают персональные лисы. Или Алисы?
Со вздохом облегчения Вадим задвинул за собой дверь и дважды повернул ключ, надежней отгораживаясь от мира. Квартира была крохотной, зато отдельной, а это для Вадима значило многое. Уф, наконец‑то! Все эти лица, голоса, страсти, кошмары – долой! Наконец‑то один. Без свидетелей.
Первым делом он содрал с плеч жесткий, сковывающий движения сюртук, затем в сторону полетел обязательный к ношению галстук, смахивающий на собачий ошейник с болтающимся обрывком поводка. Вадим сбрасывал одежду остервенело и сам посмеивался над этим своим ритуалом: нагота – иллюзия свободы!.. Впрочем, голышом и вправду дышалось легче. Чуть погодя он снова одевался, уже в домашнее, свежестиранное. Однако несколько минут в сутки должен был ощутить воздух всей кожей, походить босиком по истертому паласу, будто это помогало восполнить утерянную за день энергию, черпая из эфира. И еще принять душ – да! Смыть с себя скверну, раскупорить поры… К счастью, дом был прежней постройки, а в тогдашних кельях еще устраивались ванные – но вот горячей водой теперь снабжали немногих, Правда, и сам народ со странной готовностью, если не с охотой, отказался от каждодневных омовений, вернувшись к ежесубботним посещениям общественных бань – традиции, освященной столетиями.
Потом, заслонясь музыкой от посторонних шумов (“Нет, это обязательно!”), Вадим опустился на палас и долго сидел в странной позе, убирая с мышц накопленные зажимы, сбрасывая раздражение, избавляясь от мелочных, суетных мыслей, туманивших рассудок,– отстраняясь. Вот и еще сутки пролетели, а продвинулся ли он хоть на чуть? Господи, как трудно становится любить жизнь! Не говоря уже про людей…
Теперь у нормального обывателя возникла бы следующая альтернатива: либо накачаться медовухой, в достатке поставляемой через распределители и, что странно, совершенно безвредной (эйфории хватало до отбоя, ночью выпивохи мертвецки спали, а с утра вновь были как огурчики – до следующего пайка); либо на весь вечер прилипнуть к экрану одноканального тивишника, отоварившись очередной порцией Студийной жвачки. Однако Вадим и от рождения был не вполне нормален, а с возрастом это качество еще усугубилось. Потому из двух зол он, как всегда, выбрал третье: свои мысли давно уже не доставлявшие ему ничего, кроме досады. И даже не результатами (если бы!), а их полным отсутствием.
Закрыв глаза, Вадим который раз попробовал из многих разрозненных фактов, копившихся годами, сложить цельную, непротиворечивую картину – однако, как и раньше, не преуспел. Возводимое здание рассыпалось, едва Вадим добирался до середины: неудивительно – при таких‑то материалах. А ведь на самом деле оно стоит, и уже не первый год. Либо он разучился думать, что вряд ли, либо слишком много данных сокрыто под поверхностью. И где же их искать?
Дом и вправду был старый – один из немногих выстроенных до Отделения, в которых еще проживали крепостные.