У Саксона Грамматика находим эпизод, когда Яромир, правитель Рюгенских русов, во время войны с другим славянским племенем атакует двух неприятельских воинов. Убивает одного, но копье застревает в теле. Второй замахивается, но, увидев, что поднял руку на князя, отбрасывает оружие и падает ниц. «Столь велико почтение среди этого народа к людям, облеченным высоким саном», заключает хронист. Любопытно, что из всех черт священного правителя эта одна оставила какие-то следы в летописи: «Князь Мстислав Юрьевич проеха трижды сквозь полки Юрьевы и Ярославли… И прииде на него Александр Попович, и, имея меч наг, хотя разсещи его. Он же возопил, глаголя, яко аз есмь князь Мстислав. И рече ему Александр Попович: «Княже, ты не дерзай, но стой и смотри. Егда убо ты убиен будеши, и что суть иные, и камо ся им дети?». Обращает на себя внимание появление в цитируемом отрывке Александра (Алеши?) Поповича (та самая Никоновская летопись, прославленная заимствованиями из былин). Не оказала ли влияния на летописный текст былинная идеология?
О том, что богатыри никогда не атакуют вместе одиночного противника, даже если тот очень силен, мы с вами, читатель, уже говорили. Богатырские схватки, описанные в былинах, - это целый ритуал, начинающийся с обмена тяжеловесными «любезностями» вполне в духе героев поэм Гомера или «Старшей Эдды», бранящимися перед боем, и идущий всегда на равном оружии - палица на палицу, меч («сабелка булатная») на меч, копье против копья. Несколько странно, что схватка на копьях в былинах, как правило, завершает ряд из трех сшибок - казалось бы, должно было быть наоборот.
Завершается поединок, что называется, «в партере» - рукопашной схваткой и борьбой. Побежденного убивают, причем достаточно жестоко - впрочем, как я уже говорил, это отголосок воинских жертвоприношений Богам войны. Однако у побежденного есть возможность сдаться, «сохранив лицо» - предложить победителю побратимство, естественно, с собой в качестве «меньшего» брата. Похвальба над трупом побежденного противника решительно осуждается в былине «Камское побоище».
Представление о благородном и неблагородном поведении в бою повлияло даже на отношение к тому или иному виду вооружения. В «опалу» угодил топор - былины вообще не упоминают его в качестве оружия, в летописях знатные воины-русы не используют до XIII века топор против равного противника - исключительно против зверя или взбунтовавшегося смерда. В былинах в схожей ситуации - против явно неблагородного противника - знатные воины, Чурило, Вольга, Мику-ла, используют неясные «шалыги подорожные». Любопытно, как прокомментируют это сторонники «народного» (крестьянского) происхождения эпоса и его героев?
Столь же отрицательно относится этика былинных богатырей к метательному оружию. Любопытно, что первым это подметил еще в XVIII веке Василий Алексеевич Левшин в своих «Русских сказках»: «Русские богатыри считали за стыд сражаться чемлибо, кроме ручного оружия, ибо убивать пращом или стрелою не вменяли в приличное человеку храброму». В былинах эта неприязнь распространена, кажется, на все виды метательного оружия, на само метание. Только враг-инородец вроде Идолища или негодяй вроде Тугарина способен метнуть нож в противника - причем богатырь, перехватив или отбив брошенный в него клинок, никогда не бросает его обратно в хозяина, но вызывает напавшего на поединок или расправляется с ним ударом. Русские богатыри бьют даже там, где, казалось бы, естественней метнуть. Хотен Блудович ударом, а не броском копья расшибает конек крыши дома враждебных ему Чусовых. Стоящую на воротах дочь Соловья-разбойника, пытавшуюся убить Илью приворотным брусом или по-иному, богатырь убивает не броском, а ударом копья.
Любопытно, что и летопись хранит представление дружинно-княжеской среды о сугубой подлости, неблагородстве броска: когда на Любечском съезде обсуждают подлость князя Давыда, заманившего в ловушку и ослепившего князя Василька Теребовльского, ему говорят: «Кинул ты нож в нас!» Как и в былинах, брошенный нож здесь - знак вероломства и подлости.
Аук богатырь применяет разве что на охоте да на состязаниях (о которых мы говорили, рассказывая о священном браке правителя с девой-Властью Апраксеей). Илья до вступления в дружину (и едва ли не под влиянием версии о его неблагородном, «карачаровском» происхождении) использует лук против нечеловеческого противника, оборотня Соловья (странно, что самые ранние изображения Соловья-Разбойника - изразец и лубок XVII века - изображают его конным воином с копьем, а не сидящим на дубу «чудом»; не решусь утверждать, что и поединок воиноввсадников'превратился в выстрел по оборотню под влиянием крестьянской «карачаровской» версии). Став дружинником, Илья вспоминает о луке дважды, но один раз просто не пускает его в ход, ограничившись заговариванием стрелы («Илья Муромец на Соколе-корабле»), а другой - стреляет в дуб, распугивая разбойников («Три поездочки Ильи Муромца»). Впрямую против человеческого (хоть и не совсем - «татары»степняки, как мы помним, в понятиях былин - не люди) противника стрелы во всем былинном эпосе использует один Васька-Пьяница - человек явно не дружинного круга.
Эти наблюдения я советую взять на заметку не только сторонникам «крестьянского» происхождения былинных богатырей, но и тем, кому не лень воскрешать построения Стасова и Потанина о каком-то не то ордынском, не то половецком происхождении наших былин. Хорош был бы половец или ордынец, не признающий метательного оружия, особенно - лука. Впрочем, столь же уместно смотрелись бы в тюркском «Диком поле» могучие дубы, стены белокаменные, терема златоверхие и ограды высокие русских былин, а в юртах кочевников - окошечки косящаты, печи, «палатный брус», сидя на котором Алеша Попович поддразнивает Тугарина Змеевича, лавки и столы, медпиво вместо кумыса в чарах. Да, наконец, само вот это: «Ой же вы, тата-ровья поганые\ Кто умеет говорить языком русским, человеческим?» - это тоже татарское?!
Иное дело - меч, копье, палица - оружие, достойное богатыря. К ним отношение у русских воинов было совсем иное. Особенно, конечно, к мечу.
Мечом русы-язычники клялись при договорах с Византией в 907 и 944 годах. Особенно трогательно, что это приводят («типично норманнская клятва на оружии») в доказательство их скандинавского происхождения. Тогда пришлось бы занести в норманны и ведических ариев с их клятвой на мече - варуной, и японских самураев, и испанских идальго, и арабов, и много кого другого. Павлов-Сильванский в статье о символизме русского права, не касаясь вовсе вопроса о происхождении варяжской руси, отметил только, что в договорах меч «покладаху» перед кумирами Перуна и Волоса, а норманны и гордившиеся своими готскими корнями знатные люди Западной Европы, присягая на мече, всегда втыкали его в землю. Так что правда остается за С.А. Гедеоновым, вот уж больше века назад сказавшим, что договоры эти «не являют никаких признаков норманнского права, религии, обычаев». Различие глубоко не случайно - легендарный меч в рыцарских преданиях Западной Европы и сагах - Северной всегда воткнут - Грам в древо Вольсунгов, Экскалибур - в наковальню, меч Галахада - в плывущую (типичный кельтский сюжет) скалу. В русском же фольклоре меч всегда кладенец. Он лежит под каким-нибудь спудом, будь то камень Алатырь ряда заговоров, былин и сказок, голова богатыря Росланея в повести о богатыре Еруслане Залазаровиче[ 35 ], в церкви (как в заговорах и «Повести о Петре и Февронии») или «тереме» на острове Буяне.