Раб - робя, ребя, ребенок. Холоп, в западнославянских языках «хлоп» - хлопец, подросток. Челядь - рабы, но во многих говорах и диалектах Руси сохранилось и более древнее значение этого слова - «дети», английское «чилд» - родственное ему. Оттуда, из окраинных русских говоров, кстати, это слово шагнуло и в некоторые другие языки. Например, в коми-пермяцкий. Когда мне доводилось раскрывать детский журнал «Силькан» («Колокольчик») из Перми, на языке коми, меня немало позабавило обращение в начале журнала: «Челядь!» А значило-то оно всего-навсего «дети, ребята». «Чадь» - это слуги, но «чадо» - ребенок. «Отрок» - это не только подросток, в древнерусском это и слуга (в «Повести временных лет» упомянуты отроки воеводы Све-нельда, княгини Ольги и других знатных людей), а в болгарском так и попросту раб. Наконец, в былинах упоминаются паробки богатырей. В современном украинском языке это слово обозначает подростка, а в былинах - это слуги, ухаживающие за конем и оружием героя (как Тороп у Ильи Муромца, пока богатырь сидит у Владимира «во погребах во глубокиих»), выполняющие его приказы. Показательный пример - когда Алеша Попович видит надпись на придорожном камне, он не сам соскакивает с седла, а сгоняет с коня паробка
Екима - «ты, Еким, грамоте поученый человек». И не в том дело, что сам Алеша неграмотен - письмо какого-нибудь «собаки-царя неверного» в Киеве зачитывает князю Владимиру именно он, да и на богатырской заставе ему часто отводят роль писаря - а в том, что не дело воину выполнять какое-то невоенное дело, когда рядом есть слуга-паробок, способный его выполнить, - в данном случае прочесть надпись на камне. Богатырь своего паробка даже женить может - не особенно спрашивая его согласия, естественно - как грозится сделать богатырь Хотен Блудович в одноименной былине[ 37 ]. Да, отчасти такое употребление этих слов - это и свидетельство о суровой непререкаемости родительской власти над ребенком в Древней Руси. Суровая матушка Феодосия, не вытерпев выкрутасов сынка, заковала будущего святого в цепи и засадила в поруб. Да даже продать ребенка мать, скажем, имела полное право (как в былине «Иван Гостиный сын»). Да и жизнь дитяти находилась в полной власти родителя - Илья Муромец расправился со своим сыном (за дело, конечно, но сейчас не это важно) и остался меж тем любимым богатырем певцов и сказителей. Про дела сердечные и говорить не приходится - летописи полным полны сообщений вроде «Олег привел из Плескова жену Игорю», «Мстислав женил сына своего, Володимира, на княжне Ростиславне» и так далее, и тому подобное. Это князья - а что уж говорить о пареньке из простонародья.
Да вот - в русской деревне до XX века сохранялся такой обычай, как «снохачество». И состоял он в том, что отец имел все права на жену сына - взрослого сына! Не то чтобы подобное поведение приветствовалось - но и не осуждалось. А вот сына, вздумай тот проявлять недовольство, люди, мягко говоря, не поняли бы.
Но это - лишь одна сторона монеты. Другая же заключалась в том, что к рабам относились на Руси как к не повзрослевшим детям. Хозяин имел над ними те же права, что отец над сыном - но не более. И имел в их отношении те же обязанности.
Что до суровой власти отцов - нелишним нам будет помнить, что воины Олега и Святослава, Донского и Ермака, Суворова и Ермолова выросли под такой вот суровой отеческой властью - неужели они были меньшими мужчинами, чем нынешние поколения, сызмальства напичканные представлениями о своих правах - и обязанностях родителей? И если да - почему перед ними трепетали предки тех, что сейчас хозяевами гуляют по улицам наших городов? Кстати, эти чужаки, чувствующие себя хозяевами в повернувшейся на «правах» России, как раз столь же безропотно признают над собою власть своих седобородых отцов, как и наши недавние предки.
Но мы отвлеклись, читатель. Вернемся к тому, почему в древней Руси рабов сближали с детьми. Араб ибн Русте пишет: «К рабам они (русы. - Л.П.) относятся хорошо и заботятся об них». Кстати, опять-таки сходство с кастовым обществом в Индии - шудра по правам был приравнен к ребенку.
Грань между взрослым и ребенком - а также между свободным и рабом - в традиционном обществе определялась не количеством прожитых лет. Как раз рабы и были людьми, дожившими подчас до седых волос, но так и не признанными общиной взрослыми. Ребенка превращал во взрослого суровый обряд вхождения в род, посвящения. Его можно сравнить со вторым рождением - в Индии полноправных членов общины, не шудр, так и называли «дваждырожденные». А можно - со смертью ребенка. Потому что, для того, чтоб родился взрослый сородич, ребенок должен был умереть. И обряд этот был когда-то страшным, как смерть, и мучительным, как роды. Стать объектом этого обряда было почти так же страшно, как стать объектом человеческого жертвоприношения - и ведь это «почти» существует только для нас, ведь те, кто ему подвергался, верили, что умирают всерьез, что грозные Божества пожирают ребенка в хижине в виде зверя-покровителя рода, обнесенной частоколом с черепами врагов - чтоб породить взрослого сородича! Память об этих ритуалах, как установил В.Я. Пропп в своем труде «Исторические корни волшебной сказки», отразилась в русских сказках - это оттуда все эти разрубленные на кусочки и оживленные живой и мертвой водою царевичи и витязи. Это оттуда зловещая избушка на куриных ногах в лесной чаще, огороженная забором, увенчанным черепами, и страшная старуха, сажающая в печь на лопате маленьких детей. Далеко не каждый мог этот обряд вынести - но в далекие охотничьи времена, когда он появился, слабые дети до него попросту не доживали - делали свое дело холод, голод, болезни, хищные звери. Когда же появилось земледелие - времена стали мягче, больше детей доживали до ритуала, то больше становилось таких, что с криком «Мама!!!» бросались прочь, назад из страшных лесных хижин, от черепов на частоколе, от жрецов и жриц в масках чудовищ, от ужаса и боли. И Мать, словно услышав, принимала их вновь под свое покровительство - до нового ли посвящения, или навек.
Именно так появились рабы.
Впоследствии в них стали превращаться и те, кто, взяв оружие в руки, пугался неизбежной доли воина, с воплем кидал его наземь, увидев над головою занесенный меч или секиру. Тем самым он показывал, что посвящение его было, так сказать, некачественным, недостаточным. Он просил его пощадить. Вдумайтесь, читатель: по-ща-дить. Замена «Щ»-«Ч» в славянских языках одна из самых естественных: нощь - ночь, дщерь - дочерь, пещера - печора. По-чадить. Чадом признать, ребенком. И становится такой бывший воин ребенком. Отроком. Паробком. Челядином. Холопом. Рабом. Псевдомаврикий Стратег пишет, что славяне не оставляют пленных навеки в рабстве, а по истечению времени предоставляют им, на выбор, или право жить, как равные, среди них, или возвращаться на родину. Я уверен, что речь шла не просто об «истечении времени», но об прохождении какого-то обряда, повторного посвящения - иное дело, что Псевдомаврикий не мог знать об этом, ибо писал, конечно, со слов вернувшихся на родину бывших пленников славян - а те не горели желанием рассказывать всем и каждому, что в плену совершали Языческие обряды. Инквизиции в Византии не существовало - но государственная церковь Восточного Рима и без нее обладала достаточным количеством возможностей испортить жизнь отступнику.