— Волос на мне великий да буйный. Паче тебя со товарищем, — намекнул он на короткую стрижку гостей из двадцатого века.
– «Осен» означает усатый, лохматый, — заметил Тимофеев в ответ на слегка удивленный взгляд Фомина.
— Тако, — поразмыслив, согласился мужичок.
Напрасно было попытаться определить его возраст. В пышной пегой бороде, что непринужденно переходила в прическу, различался крепкий, как редиска, нос, часто моргали незамутненно-голубые глаза да изредка угадывался рот. Из бурой с проплешинами шкуры торчали жилистые, в страшных застарелых шрамах, руки и черные босые ступни, и весь он смахивал на лешачка из мультфильма, затюканного прогрессом и безобидного. Однако к стволу сосны как бы между делом была прислонена суковатая дубина, местами отполированная до блеска — вероятно, частым употреблением.
— А ну как я тебя вопрошу? — вдруг сказал Осен.
— О чем? — поинтересовался Фомин, не ожидая подвоха.
Осен склонил голову на плечо, зажмурился и раздельно произнес:
— Чего есть элементная база темпорального инверсора векторного типа?
У Тимофеева отпала челюсть.
— Элементная база… чего? — переспросил Фомин. — Тимофеич, я не ослышался?
— Нет, Коля. И если до сих пор не веришь, что мы на правильном пути… Эй, эй, ты что?!
Осен, как видно, утомившись дожидаться ответа, потянулся к своей дубине.
— Кощеева морока, — сказал он убежденно. — Нет за вами правды, и рукожатие ваше обманное…
К счастью, вовремя отработали рефлексы, благоприобретенные Фоминым на военной службе, и он успел припечатать Осена к сосне прежде, чем его нехитрое, но эффективное оружие набрало необходимый для поражения цели замах. Мужичок, с ненавистью сопя, ворочался в его железных объятиях.
— Подожди, не суетись, — увещевал его Фомин. — Ну не знаем мы, что за элементная база… А ты сам-то знаешь?
— Не ведаю, — заявил Осен. — Но ответное слово ведаю. Да не выдам тебе, кощеев ты бес, любо резать меня учнешь…
— А ведь это пароль, — сказал Тимофеев. — Жаль, мы отзыва не знаем, и этот приятель поджидал здесь тех, кто его знает. Быть может, тех, что до нас вынырнули. Отпусти его, Николай.
Фомин отступил на несколько шагов.
— Ничеcо же не ведаю, — бормотал Осен, выставив древо перед собой. — Глаголено бысть: иди тотчас на поляну и жди. Буде какие люди явятся — вопрошай. Буде не ответят — избеги. Да разве то люди из земли выникают?! Иные тако же выникли да в лес утекли, я за ними не поспел…
— Кем глаголено-то бысть? — попробовал выспросить Тимофеев.
Но Осен пихнул его в грудь концом дубины и снова поклялся молчать, даже если Тимофееву вздумается резать его и жечь.
— Нужен ты мне, — обиделся Тимофеев.
— Послушай, Осен, — сказал Фомин проникновенно. — Что комплексуешь? Черт с ним, с темпоральным инверсором. Мы как раз и есть те, кого тебе велено встретить. Признайся, тебя девушка послала? Красивая такая, волосы золотые? Вика ее зовут?
— Дева? — в Осеновой бородище внезапно прорезалась широкая щель, знаменовавшая собой улыбку. — Власа златые?… Ох смертушка моя! — И он захохотал во всю глотку.
Путешественники терпеливо ждали, когда он отсмеется, но случилось это не скоро. Из небесных глазенок Осена хлынули слезы, которые он тут же утирал грязным кулаком, медвежья шкура колыхалась.
— Лепо, — сказал он наконец. — утешили. Зрю, не кощеева вы морока. Не пойму же, кто вы есть. А пойдем за мною, укажу я вам ту деву… власа златые!… — И он снова закатился.
14. Отчего веселился Осен
То была далеко не дева. И власа ее по цвету напоминали куделю, тщательно вываленную в пыли. У настороженного Фомина ее облик пробудил давно отступившие перед взрослым мировосприятием детские ассоциации с бабой-ягой.
Что же до Тимофеева, то ему было уже совершенно безразлично, кто перед ним — баба ли яга, серый ли волк. Больше всего на свете ему хотелось бросить к лешему оттянувший руку чемодан, пасть на неестественно пышные мхи и задрать кверху побитые о бурелом ноги.
При виде жуткой старухи оробел и натужно храбрившийся всю неблизкую дорогу Осен. Поначалу-то он бодро скакал через наполовину вросшие в землю гнилые стволы, резво нырял под сплетенные ветки иглистых кустарников, никак не реагируя на проклятия, что слал ему вдогонку Тимофеев, очевидно — не понимая их смысла. Даже затянул было какую-то несуразную и веселую песню, целиком состоявшую из междометий. Но понемногу его энтузиазм угас, и к моменту прибытия Осен молчал и только втягивал кудлатую голову в плечи.
Пожилая дама сидела, опираясь о клюку, на пороге землянки, донельзя похожей на сильно запущенную берлогу. Бесформенные одеяния свисали с нее, будто лишайник с трухлявого дерева. На скомканном лице можно было различить лишь отдельные выдающиеся детали, вполне вязавшиеся с описаниями, приводимыми в сказках: нос крючком, а скорее — крюком для ловли акул на живца; подбородок, неудержимо стремившийся к слиянию с носом; извилистая линия безгубого и, по всей видимости, беззубого рта. И глаза — единственно живые, полыхавшие кошачьим зеленым светом.
Старуха не пошевелилась при виде гостей, только моргнула несколько раз нижними веками.
— Хозяин давеча приходил, — заскрежетала она. — Гневлив бысть паче естества. Отдай, глаголил, мою шкуру, Осенище. Отдай мою хоромину, Карога. Хладно, глаголил, без шкуры. Найду, глаголил, Осенище, отберу шкуру, и самого задеру…
Тимофеев, примостившись на чемодане, с удивлением обнаружил, что их проводник трясется крупной дрожью. «Сильны были предрассудки в народе», — мысленно отметил он.
— А я его клюкой, — продолжала психическую атаку Карога. — Да в рыло. Не ходи, мол. Помер так помер, хи-хи-хи…
— Привет, бабуля, — ненормально ласковым голосом сказал Фомин. — Как здоровье?
Старая ведьма зыркнула на совершенно деморализованного Осена.
— Кто таковы, Осенище? Неживым духом пахнет, нелюдским… Морока ли то кощеева? Или ответное слово изрекли?
— Н-нет, Карога, — суетливо забормотал Осен. — Н-не изрекли. А глаголят, они-де самые и есть. Про деву глаголят, власа-де златые…
— А я их съем, — объявила Карога. — И косточки при пороге закопаю. Пусть по ночам ходят, меня веселят.
— Не съедите вы нас, — убедительно сказал Тимофеев. — У вас и зубов нет. Вы нас припугнуть хотите…
— Хочу, — подтвердила Карога. — И припугну.
Ее звериные глаза внезапно засверкали, раскрылись во все лицо. И все растворилось в этом ведьмовстве. Пропала замызганная берлога, сгинул перепуганный Осен, обрушились в пропасть беспамятства древние сосны. Мир наполнился надсадным комариным зудом и ледяным ознобом. И в омерзительно-серой пелене пульсировали два зеленые плафона — старухины глаза. Потом откуда-то из преисподней до Тимофеева донесся глубокий, раскатистый, лязгающий голос, который нес сущую чепуху:… «нападет куку-печаль, закрутит, завертит, да выворотит, да заморочит, да заслепит яска вороная, ворон-зверь да игрень-зверь…»
И еще один голос, очень знакомый и потому единственно родной во всем этом неподобстве:
— Баловство все это, бабушка. Только время зря теряем.
Наваждение кончилось.
Мокрый как мышь Тимофеев сидел прямо на земле в обнимку с опрокинутым чемоданом и постыдно вибрировал. Чуть поодаль вниз лицом валялся Осен. Карога продолжала торчать возле входа в свою берлогу, с глазами у нее все было нормально, а рядом стоял спокойный, не поддающийся никаким чарам Фомин и раскуривал папиросу.
— Зелье, — с неудовольствием покосилась на него Карога. — Кощеева морока.