Большой и темный, как горилла, он тащил объемистую кожаную сумку, левой рукой ведя за ручонку ту самую индейскую девочку, что пасла вчера лам. И ламы были на месте - длинными губами теребили сухую, замученную ветрами зелень. Девочка несла бутыль молока, доверительно шепча что-то Лассу, и он внимал с подчеркнутой серьезностью, как слушают обычно маленьких детей, не желая их обидеть. Увидев серую рычащую машину Нины, девочка отпрянула, а Ласе чуть не выронил сумку и как-то жалобно протянул руку вперед.Она остановилась, открыла дверцу.- Как жаль, - хрипло дыша, воскликнул подбежавший Игнасио. - Как жаль, что вы уже...- Я не виновата, дорогой сеньор. Я на службе!Даже очаровательная улыбка Нины не смогла смягчить казенный жесткости этих слов, и она взяла Игнасио за руку.- Дон Хуан... ах, боже мой... я-то хоть прощусь с вами, а он... Понимаете, мы строим новый пакгауз для грузов МАКС... старый не обеспечивает бесперебойной подачи автоматических поездов... Хоть сыру с собой возьмите! А? Ведь это же...- Я знаю, - сказала Нина. - Куда жирнее и калорийнее коровьего. Так?Он послушно кивнул. Подкравшаяся девочка опять уцепилась за палец полковника, но все же пряталась за его широкими брюками.- Я вернусь к вам. Обещаю! - сказала Нина и тряхнула руку Ласса. Потом закрыла дверцу и сняла тормоз. Так и остались в ее памяти - горная дорога, чахлый кустарник, неуклюже машущий Ласе, девочка и три ламы. И растерянные черные глаза полковника, в искреннем порыве решившего сходить за сыром и яйцами для сеньориты...