Мало-помалу я становился пассивным
слушателем острот капитана, изречений старшего помощника, болтовни механика и поддакиваний двух младших помощников. Но моряки выказывали такое
презрение ко мне и им было так неприятно мое общество, что они не позволяли мне просто стушеваться: они измышляли всяческие сарказмы, намеки и
шпильки, которые меня задевали и ставили в тупик. Так, механик изобрел остроумное оскорбление. Вначале он называл меня "мистер", потом ускорил
темп речи, стал проглатывать второй слог и обращался ко мне просто: "мисс"! Капитан в веселые минуты, обычно в конце обеда, принимался
рассказывать грязные анекдоты, которые он откровенно смаковал, а молодые люди встречали с подобострастным восторгом.
Старший же помощник словно окаменел и не выказывал ни одобрения, ни недовольства.
- Боюсь, что мы шокируем вас, мисс Блетсуорси, - говорил механик после каждого анекдота.
Но как-то раз мне удалось отпарировать удар.
- Ничуть, - ответил я на очередной выпад механика. - Я знаю одного грязного старого пакостника в пивной Оксфорда, так он дал бы капитану
сто очков вперед по этой части!
Это заставило их умолкнуть.
- Трудно поверить! - произнес с опозданием штурман, словно делая пробный промер лотом.
- Этот старик знал целую кучу похабных стишков, - сказал я. - Вот это так были стихи!
Кое-что я в свое время действительно слышал и теперь продекламировал стишок-другой, из самых забористых. Никто не посмел засмеяться, а
капитан бросил на меня уничтожающий взгляд.
- Не ожидал я этого от вас, мисс! - с укором проговорил механик.
И тут капитан нанес мне сокрушительный удар.
- Если вы не можете вести себя за столом прилично, мисс Блетсуорси, то вам придется обедать у себя в каюте! - брякнул он.
В первую минуту я растерялся.
- Я думал, что вы любите такие стишки, - пробормотал я, впервые за все время добавив почтительное "сэр", без которого не начинали речи мои
товарищи.
Капитан яростно хрюкнул.
Но после этого его тон значительно смягчился, а механик уже больше не пытался конфузить меня. Все же я чувствовал, что своим присутствием
вношу атмосферу вражды и недоверия и, пожалуй, даже неловкости. Между завтраком и обедом мне приходилось либо дуться в одиночестве, либо спать.
Стоило мне приблизиться к кому-нибудь из моих спутников, как он быстро сворачивал в сторону. Когда стояла хорошая погода и корабль шел
равномерным ходом, день казался бесконечным, медленно ползли часы за часами, дневной свет неприметно переходил в сумерки, и наконец наступала
нескончаемая ночь.
Часы на стене как будто засыпали и не думали просыпаться. Младшие помощники резались в карты, поочередно падали духом или приходили в
возбуждение. Механик запоем читал, а старший помощник пребывал в какой-то летаргии. Капитан почти не показывался.
Раз или два я брал книги у механика, который давал их мне неохотно, по одному томику, и не без ехидства напоминал, что необходимо аккуратно
обращаться с ними и вовремя отдавать. Он дал мне потрепанный том "Истории мира" Гельмгольца, где рассказывалось о татарских династиях и о Китае,
книгу "Как ездить на лыжах" и повествование Стэнли о том, как он разыскивал Левингстона, Сам же он сидел чуть ли не все время над книгой Керка
"Руководство по физиологии", пытался изучить строение мозга по описаниям и таблицам, многого не понимал и приходил от этого в дурное настроение.
Я всячески старался завязать с ним беседу по поводу этих книг, но мог высказывать лишь общие места, а ему нужны были только факты.
По его словам, все эти книги он купил на улицах Лондона, на лотках у букинистов, и ни за одну не заплатил дороже шиллинга. Он любил толстые
книги на актуальные темы. Беллетристику он презирал, считая ее обманом.
Читал он, распустив свои рыхлые губы, и при этом обыкновенно почесывал щеку. Все, что он прочитывал, как видно, глубоко опускалось на дно
его сознания, а на поверхности не оставалось ничего; он терпеть не мог, когда его спрашивали о прочитанном. Если ему задавали вопрос, он
вздрагивал, таращил глаза и отвечал уклончиво или недружелюбно. Он требовал, чтобы я прочитывал взятую у него книгу от доски до доски, прежде
чем начать другую. Эти татары прямо-таки доконали меня. Я мысленно дал себе обещание - скупить в Пернамбуку все романы на английском и
французском языке, какие мне попадутся.
Мне страстно хотелось добраться наконец до Пернамбуку. Дни тянулись за днями, не внося почти никакого разнообразия в мою жизнь. Волна то
усиливалась, то спадала под переменчивым ветром, и несколько дней держалась маслянистая мертвая зыбь без малейшего ветерка; машины ухали,
корабль скрипел и вздрагивал, все казалось неустойчивым и двусмысленным, палуба как будто пыталась принять удовлетворительный наклон к горизонту
и неизменно терпела неудачу в этих попытках, матрос с концертино на баке делал отчаянные усилия сыграть заглушаемую мелодию, а мне ни на миг не
удавалось забыть беспредельную водную пустыню, окружавшую нас со всех сторон.
Всего приятней в моем ограниченном мирке показались мне звезды, я ожидал их появления на небе, как ждут возвращения друга. Они становились
все ярче и казались крупнее, по мере того как мы поворачивали к югу, к тропикам. Млечный Путь все больше походил на яркую, сверкающую россыпь.
Меня радовало, что я знаю названия некоторых звезд. Я сразу же находил Орион и Сириус, потом узнавал Канопус (стоявший прямо над головой),
Арктур и Ригель в углу трехзвездия Ориона. Все это были мои друзья, и я приветствовал их. Большая Медведица неотступно следовала за полюсом; я
начал разыскивать Южный Крест и был разочарован - едва поверил глазам, когда нашел его. Затем лунный серп стал появляться каждый вечер на
закате, он становился все больше, все надменнее и заливал морской простор ярким голубым сиянием, изгнав с неба все звезды, кроме самых ярких. До
поздней ночи простаивал я на палубе, любуясь небом, а утром просыпался очень поздно; ночь была не так скучна, не так пустынна и не так
бестолкова, как день.
Мало-помалу раны моей души затянулись защитной пленкой байроновского презрения, которая некоторое время успешно ограждала меня. Я презирал
житейскую грязь, я дружил со знаменитыми звездами. Я уже реже хватался за поручни и за борт и все чаще скрещивал руки на груди. На смену нервной
услужливости и почтительности пришла холодная молчаливость. Я размышлял о своих разочарованиях и пороках и теперь находил в этом какое-то
мрачное удовлетворение. Эти люди и не подозревали, кого они прозвали "мисс Блетсуорси"! Но - о, боже! - как бесконечно тянулись эти дни,
заполненные мечтами о Пернамбуку!
3. ВЫСАДКА В ПЕРНАМБУКУ
Когда мы прибыли в Ресифи - таково настоящее название города, в просторечии именуемого Пернамбуку, - и встали на рейде, я испытал ту же
иллюзию близкого освобождения, как и при отплытии из Лондона.