Сейчас в моде другие авторы — кто возносит Владимира за великую мудрость, из-за которой принятие христианства не сопровождалось-де "социальными потрясениями", ознаменовавшими принятие христианства в Польше, Венгрии, Скандинавии.
Кто утверждает, что уже время сына крестителя, Ярослава, было "временем очевидного расцвета христианства" на Руси.
Тем, кто осмеливается вспоминать про "огонь и меч" киевских дружин, суровые бородатые (и не очень) публицисты пеняют за "клевету на церковь", за "повторение задов советского агитпропа" и так далее.
Я не называю ничьих фамилий, интересующийся темой читатель сам назовёт не одну и не две, да и не в фамилиях дело, право слово, не в отдельных личностях — в настроении, в моде, в "атмосфере", как говаривал Г.К. Честертон.
Между тем, задолго до октябрьского переворота писали о насильственном характере крещения и не какие-нибудь воинствующие безбожники или профессиональные революционеры, а церковные историки, зачастую сами из числа архипастырей.
"Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые — только по страху к повелевшему" (архиепископ Макарий, "История русской церкви", СПб., 1868, С. 27).
"Не желавших креститься было весьма много в Киеве, так и вообще по всей Руси.(…) Всякое правдоподобие (блаженные времена, когда исследование считалось не с "линией партии" или "историографической традицией", но с правдоподобием" — Л.П.) требует предположить, что было некоторое, а может быть, и немалое количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от святоотеческой веры.
Одни из таких людей могли быть заставлены повиноваться угрозами или даже прямо силой, а другие, вероятно, не были заставляемы никакими средствами или искали спасения в бегстве, или сделались, так сказать, языческими мучениками" (Е.Е. Голубинский, "История русской церкви", т. 1, ч. 1. М., 1901. С. 168-169).
Но ярче всего сказал об этом автор статьи "Политическая и общественная деятельность высших представителей русской церкви (X-XV вв.)" в церковном журнале "Звонарь", № 8, 1907 года:
"Язычество было ещё сильно, оно не отжило ещё своего времени у нас на Руси, оно сопротивлялось введению христианства; поэтому правительство принимает насильственные меры в деле распространения христианства, прибегает к огню и мечу с целью внедрения евангельского учения в сердца язычников. И служители Христовы не вооружаются против таких средств, напротив, они их оправдывают и на трупах воздвигают крест Христов".
Не знаю, так ли плохо, что имя автора статьи осталось неизвестным. В противном случае, не миновать бы ему нынче обвинений в "клевете", "атеистической пропаганде", а может быть, и "жидомасонстве".
Мы видим, что сторонники "мирного" крещения Руси неправы, по крайней мере, в одном — "огонь и меч" — не выдумка советских безбожников, не социальный заказ атеистического государства.
Скорее уж в советские и последующие времена церковные авторы старательно затушёвывали в истории своей церкви всё, мешавшее созданию выгодного образа "кроткой невинной страдалицы", а не иллюстрации к русской пословице "чем аукнется…". Или, если угодно, евангельской истине: "какою мерою мерите, таковой и вам отмерено будет".
Источники, однако, говорят не в их пользу. Даже в Киеве, по словам младшего современника крестителя Илариона (митрополита, кажется, трудно заподозрить в симпатии к язычеству), "аще кто не любовию, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его со властью сопряжено".
За пределами стольного града события разворачивались несколько по-иному. После крещения, по свидетельству летописи, "весьма умножились разбои".
И "разбои" эти были таковы, что к Владимиру с требованием введения смертной казни обратились отчего-то не бояре, не дружина, не "градские старцы", а епископы.
Владимир отвечал с издевательским смирением: "Боюсь греха".
Во всяком случае, лично мне трудно усмотреть в этом ответе что-либо кроме злой насмешки — не мог современник не знать, как мало "боятся греха" душегубства "святые государи" богоспасаемой Византии.
Чего стоил один только шурин Владимира, в честь которого тот принял крестное имя Василий, император Василий II, вошедший в историю под звучным прозвищем Болгаробойцы.
Он устроил посреди града святого равноапостольного Константина на ипподроме кровавую потеху столичной черни, казнив в честь триумфа над единоверцами-болгарами 48 тысяч пленных.
Он, во время похода на Грузию, объявил награду за грузинские головы и складывал жуткие трофеи, в неисчислимом множестве натащенные наёмниками, в пирамиды по сторонам дороги, которой шло по православной стране православное воинство, на полтысячи лет предвосхитив азиата Тимура.
Кто-то может сказать — мол, на войне, как на войне. Придётся обратиться к семейным обычаям свояков крестителя.
Сам Василий пришёл к власти, отравив в сговоре со своим тёзкой, главой придворных евнухов, своего отчима Иоанна Цимисхия. Вслед за Иоанном юный государь отправил чересчур ушлого скопца — на всякий случай.
Впрочем, и сам Иоанн мало походил на невинно убиенного праведника — к власти он пришёл, зарезав в дворцовой спальне предыдущего отчима Василия, своего двоюродного брата Никифора Фоку.
Когда Иоанна помазывали на царство, окоченевшее тело его невезучего родича валялось на заднем дворе, в грязи и снегу.
В убийстве Фоки приняла посильное участие матушка Василия, Феофано, имевшая в таких делах некоторый опыт — незадолго до того она расчистила трон для самого Фоки, отравив отца Василия, Романа II — муж, пристрастившийся с подачи дружков к противоестественным порокам, стал пренебрегать ласками пылкой жёнушки.
Впрочем, был ли он отцом Василия, дело тёмное — императрица, извлечённая когда-то будущим мужем из портового кабака, в строгой нравственности современниками замечена не была, а Василий вырос совершенно не похожим не только на Романа — на византийца вообще.
Современники описывали белокурого атлета с ледяным взором синих глаз, с буйным, необузданным нравом. Поневоле вспоминается, что месяцев за девять до рождения Василия в Константинополе побывала русская княгиня Ольга с многочисленной, в том числе мужской, свитой.
Тогда ещё был жив дед Василия, знаменитый Константин Багрянородный, вскоре отравленный собственным сыном и снохой…
"Боюсь греха"?!
Вся эта кровавая "Санта-Барбара" была прилежно и без особых эвфемизмов описана придворным летописцем Львом Диаконом. Более того, в соседней Болгарии она стала основой для первого болгарского бестселлера "Повесть о злой жене" (в виду имелась, разумеется, матушка Василия).
Так что, не знать о родниковой чистоте и свежести источника "истинной" веры, от которого причастился, Владимир, надо думать, просто не мог.
Не будучи отважным воителем или талантливым полководцем, он, тем не менее, был неглуп, жесток и решителен, его войска приняли участие в подавлении мятежа Варды Фоки в Византийской империи, так что, никаких иллюзий по поводу места "христианской кротости" в управлении государством у крестителя Руси тоже не могло быть.
И иди речь о "просто разбойниках", Владимир не стал бы дожидаться вмешательства епископов. Упоминание о них показывает, что "разбои", "весьма умножившиеся" после крещения, задевали прежде всего интересы церкви.
Я, мягко говоря, не сторонник распространившейся в последнее время моды на охоту за "цитатами" из библии в "Повести временных лет" и других памятниках русского Средневековья.
Но просто невозможно не заметить, что повествование о крещении Руси ими действительно перенасыщено.