Долго-долго я стоял перед окном, думая о разном. Вдруг я испугался, не уедут ли наши без меня. Я прошелся по комнате... Мистер Слегл вышел из спальни. По его лицу я понял, что все в порядке.
- Мне пора идти,- сказал я и осведомился о здоровье миссис Слегл.
- Приступ стенокардии,- пояснил он,- но ей уже лучше. У нее быстро проходит. Она просила передать вам, что ей хотелось бы еще поговорить с вами. Вы сию минуту уходите? Не могли бы вы остаться у нас ночевать? Судно ведь будет чиниться несколько дней...
Я обещал. Случилось так, что мы все провели эту ночь на острове. Сильное волнение не позволило нам добраться до корабля. Колонисты помогли оттащить катер подальше. Все мы вымокли и устали. Потом мы по радио снеслись с капитаном и, узнав, что "Дельфин" задержится на острове дня четыре, спокойно разошлись ночевать к колонистам.
Я пошел к мистеру Слеглу. Жене его уже было лучше, она с нетерпением ждала меня...
- Расскажите мне о России...- отрывисто сказала она. Супруги сели рядом, не сводя с меня глаз.
Я рассказывал долго. Как эта женщина слушала! Я не выдержал:
- Разве можно любить родину, если ее никогда не видел?!
- Стало быть, можно,- задумчиво ответила Мария Ипполитовна.- Я родилась в Константинополе, но была еще грудным ребенком, когда родители переехали в Грецию, потом во Францию. Они были русские... Из Орла. Отец - офицер. Мать из семьи обедневших помещиков. Зачем они эмигрировали? Они и сами толком никогда этого не понимали. Испугались революции. Носило их ветром по всему свету. Тосковали они по России ужасно. На этом я и выросла. С молоком матери всосала эту тоску по русскому. Бывали лучшие дни, бывали худшие... Нигде мы не пустили корней. К нам всегда приходили русские... такие же горемыки. Перекати-поле. Вспоминали Россию... Находили общих знакомых. Помню, мать часто вспоминала какую-то детскую поэмку "Шарики-сударики", Она кончалась так:
И разнес их ветер
По чужим краям...
Если кто их встретит,
Пусть расскажет нам...
Умерли мои родители в один год. Вы не представляете, что мне пришлось пережить... Пока я не встретила мистера Слегла...
Долго мы все трое молчали, невольно прислушиваясь к грохоту и реву океана. Такие толстые стены из дикого камня, но океан проходил сквозь них, сотрясая и стены и вещи: с потолка сыпалась какая-то труха. К ночи опять расходились чудовищные волны. Они с такой страшной силой били об остров, что обрушивали целые скалы. Утром их обломки я нашел на мокром просоленном берегу и много мертвых птиц.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СВЕТ
Глава восьмая
"ЖЕРТВА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ"
В тот день Ермак и Санди навестили Ату и теперь медленно шли к Дружниковым.
- Ата боится операции? - предположил Санди.
Слепая показалась ему необычно смирной, как бы удрученной. Санди ее определенно раздражал, и его выслали в вестибюль. Ата о чем-то совещалась с Ермаком.
- Не боится. В другом тут дело,- неохотно возразил Ермак.
- А в чем же? "
- Пусть она сама скажет твоей маме. Я ей велел все сказать.
- И она тебя слушается, когда ты ей велишь?
- Слушает,- кивнул Ермак
- Почему?
- Не знаю.
Некоторое время друзья шли молча. Ермак свернул в узкий переулок, из которого каменная обомшелая лестница спускалась к бухте. Спустившись до половины лестницы, ребята перелезли на крутой склон, поросший кустарником, и присели на обломок скалы. Выше их шумел город, внизу толпились корабли, неподвижные отсюда. В ложбинках, в тени, лежал ноздреватый снег, на солнце зеленела короткая трава.
- Ата ведь моя сестра! - вдруг сказал Ермак, глядя на товарища широко раскрытыми, грустными, как у обезьянки в клетке, глазами, и скорчил по привычке комичную гримасу.
От удивления Санди поперхнулся и стал кашлять.
- Но как же...
- Папа ведь уходил от нас. Ну, разводился. Три года был женат на другой женщине.
Но когда его забрали в колонию, она его бросила. За другого вышла. А маленькую Ату - она уже ослепла - сразу отдала новой свекрови. Понимаешь? А мама и я носили отцу передачи. Он потом к нам и вернулся. Куда же еще ему было идти?
- Значит, Атина бабушка...
- Не родная она ей была. Мать отчима, понимаешь? Эта старуха вовсе не такая плохая. Я ведь ее знал. Озлобленная очень. На невестку озлобилась. Считала, что она погубила ее сына. Может, так оно и есть... А на Ату она ругалась с горя.
Санди не спросил, почему Зайцевы не взяли Ату к себе. Было очевидно почему: Гертруда ее терпеть не могла.
- Твой отец плохой человек? - вдруг спросил Санди неожиданно для себя.
- Стало быть, плохой. Но куда же его денешь? - философски ответил Ермак.
Санди поднялся:
- Пойдем к нам!
Ему хотелось покормить Ермака. Он, наверно, и не завтракал сегодня. Разве что кусок хлеба или остатки вчерашней каши.
Дома никого не было. Мальчики разделись в передней, повесили пальто в "детский" шкафчик и прошли прямо на кухню. Санди подал на стол все, что нашел съестного. Сделал вид, что очень проголодался, чтоб и Ермак поел без стеснения.
Они допивали молоко, когда открылась наружная дверь. Вернулся старший Дружников. С ним кто-то был. Каково было удивление ребят, когда они услышали бархатистый голос Станислава Львовича:
- Ты хорошо устроился. Прелестная квартира. Милая, скромная жена. Сын! Видел, видел твоего Санди. Умный мальчик! Дружит с моим. Как мы с тобой когда-то. История повторяется...
- Куда спрятаться?-шепнул Ермак. Он почему-то смутился ужасно. Ему явно не хотелось встречаться с отцом.
Санди сделал ему знак, и, когда отцы прошли в столовую, мальчики проскользнули в ванную комнату. Прятаться так прятаться...
Так они слышали этот разговор. А жаль! Пусть бы лучше один Санди его слышал. Уж очень расстроился тогда Ермак. Стыдно ему было за отца и больно.
- Садись! - сдержанно пригласил Андрей Николаевич. Оба сели у круглого лакированного стола, на котором чугунно темнела треугольная пепельница. Закурили.
- Если разрешишь, я твоих... мои самые дешевые,- сказал Станислав Львович, беря папиросу из портсигара Дружникова.- Да... Давненько мы не виделись. Лет десять? Или больше? Я следил за твоими успехами. Высоко ты поднялся, Андрей, и в прямом и в переносном смысле. Добился своего. С детства ведь мечтал стать летчиком. Помню, помню! Если не возражаешь, я пересяду в кресло.
Зайцев не знал, что Андрея списали на землю. Видимо, Ермак ничего не говорил отцу.
- У тебя какое-нибудь дело?-нетерпеливо пере бил Дружников.
- Да. Дело... Конечно. Тебе хочется, чтоб я скорее ушел? Ты всегда был сухарь, Андрей. Но сейчас мне невыгодно раздражать тебя правдой. У меня к тебе просьба.
- Слушаю,- коротко ответил Дружников. Удивительно были не похожи друг на друга эти бывшие друзья. (Они действительно были когда-то друзья со школьной скамьи, пока не разошлись в разные стороны!)
Дружников - строгий, волевой, подобранный, подтянутый даже теперь, пережив такое крушение в своей жизни. Он сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула, и холодно смотрел на друга юности. Стасик Зайцев, располневший, преждевременно обрюзгший, со "следами красоты" на лице, развалился в кресле, заложив нога на ногу, и с насмешливой веселостью наблюдал "преуспевшего" товарища. На нем был модный костюм, но уже покрытый пятнами, застиранная белая сорочка, выцветший галстук с непонятным рисунком, остроносые потрескавшиеся туфли. Стасик, как говорится, держал фасон, но в зеленоватых кошачьих глазах запряталась тоска, неуверенность в завтрашнем дне, предчувствие, что опять кончится бедой, и потому раздражение на всё и на всех и злоба.
- Видишь ли, Андрюша, - начал он доверительно,- я сейчас на мели. Обещали хорошую работу, но...