" Мать радуется: вот какая у них способная дочь! Сама она любит читать только "истинную правду", Горького например. Про Софокла она тоже будет слушать, но с тихой улыбкой, дескать, что же, из песни слова не выкинешь. Она всегда тихо и застенчиво улыбается, когда слушает о чем-либо ей малопонятном или ненужном. Улыбается из уважения к тому, кто говорит. Они, наверно, сейчас обедают и думают, что Феня еще вчера пришла на рейд, тоже обедает или переписывает контрольную работу о древних греках.
..."Эти", конечно, проснулись давно, острят и издеваются всячески над ночной гостьей, дурой девкой, и жрут похлебку из копалухи. С хлебом! Топится чугунная печь. Топится печь...
...А варежки совершенно не греют! Куда бы, куда в тепло спрятать руки? Осталось ли где тепло на всем белом свете?
Перед Феней вздыбился гранитный утес. Ох, наконец-то! Последний. В нем трещина, как раз такая, чтобы только втиснуться человеку. По ней летом поднимаются "врасклинку", упираются в одну стенку руками и ногами, в другую - спиной. Так и всползают наверх. А наверху... Чуть-чуть подняться еще по откосу до перевала, и потом - до самого моста по лесу все вниз и вниз, не круто, идти легко, ноги сами бегут! Ей сразу стало веселее.
Тут можно и поразмяться, поплясать, есть крохотный "пятачок". Но только что же это такое - тайгу совсем затягивает серый туман, уже вовсе неразличимы деревья на противоположном склоне Каменной пади, и даже елочки у ручья скорее можно только угадать, чем увидеть. Скорее, скорее! Феня попрыгала немного, помолотила кулаками камень утеса, тепла не почувствовала, а только боль - и втиснулась в щель.
Летом она здесь взбиралась в четырнадцать коротких шажков. Но теперь ее движения связывал полушубок, а залубеневшие валенки соскальзывали с камня. Чтобы потуже "расклиниться" в щели, нужно было сильнее упираться руками, но от этого сразу леденели пальцы. Феня пугалась, что их осушит и насквозь прохватит мороз, тогда уже не ототрешь, чуточку ослабляла нажим и срывалась вниз, падала на мягкую подстилку из снега. Обойти бы этот утес? Можно. Но для этого надо спуститься почти до половины горы и потом пробиваться по другому распадку сквозь злую чащу из боярышника, которая сплелась там, как колючая проволока.
Нет, нет, только тут! Каких-то четырнадцать мелких шажков по отвесной стенке - и не подняться?! А ну-ка... А ну еще... И еще... Еще раз... Шесть, семь, восемь... Свалилась опять!.. Ничего... Семь, восемь, девять... Снова сорвались валенки... Фу ты, как сердце колотится! Пальцы, не пальцы, а грабли... Эх, были бы теплые руки!..
После того как Феня свалилась в десятый или двенадцатый раз, ее внезапно бросило в жар, но не в такой, каким пышет человек от избытка сил и энергии, а в тот жар, когда его охватывает смертельная усталость. Все равно как огарок свечи - прежде чем погаснуть совсем, он дает последнюю вспышку самого высокого яркого пламени. Феня это не сознавала, ей просто стало тепло, согрелись наконец даже самые кончики пальцев, а на шее под платком она ощутила испарину. И хотя почему-то сильно задрожали колени, а губы горько обметало летучей сухостью, этой вспышки тепла, этого взметнувшегося огонька бодрости ей хватило как раз, чтобы выбраться наверх и, не останавливаясь ни на минуту, выбрести на самый гребень перевала.
А тут ноги вдруг отнялись, подкосились, и Феня почувствовала, что она против воли садится в снег, что ей даже хочется лечь и закрыть глаза, хотя бы на самую-самую малость...
"Федосья на тонких ножках", - вяло подумала она, подчиняясь неодолимому искушению. - Опаздываю на собрание... Баженова будет сердиться... А "эти" жрут похлебку из копалухи... Папа, почему у греков Софокл...
"
Она приткнулась к тонкой березке, и жесткие, крепкие комья снега посыпались ей на плечи вместе с промороженными хрупкими сучочками.
Фене показалось, что это хлынул крупный ливень.
Так вот отчего стало тепло! Надвинулся циклон... грозовая туча...
Смотри-ка, сразу по-летнему зашумела листва на березках... Ох! Как больно ужалила в щеку оса!..
Но куда бы укрыться ей от дождя? Ведь так все равно не уснешь, промочит насквозь. А у нее - тетрадь!..
Тетрадь... Софокл... Профсоюзные марки... Нужно бы встать, перейти, где погуще деревья...
Вон тоже кто-то ходит, ищет кого-то, кричит под горой: "Федосья!"
А ведь Федосья - это она?..
4
Скучно и однообразно верещали полозья саней.
Обочь дороги, узкой, в один след, похожей на глубокую канаву, прокопанную среди сугробов снега, стояли раскидистые вековые сосны. Их вершины вплотную смыкались над дорогой. Деревья расступались только изредка и тогда в просветах, далекие и холодные, видны были частые зимние звезды.
В одном месте небо словно чуть-чуть желтилось - это готовилась подняться луна.
Дорога становилась все хуже и хуже. Усталая, густо заиндевевшая лошадь оступалась, проваливаясь в скользкий, сыпучий снег. Павлик, кучер, мальчишка лет пятнадцати, в огромной шарообразной шапке, сшитой из неведомо какого меха, озорно покрикивал на лошадь, стегал ее хворостиной, дергал за вожжи, но без пользы: иначе, как шагом, здесь ехать все равно было нельзя.
А мороз крепчал, набирал лютую силу. Колючий, сухой, он перехватывал дыхание, склеивал ресницы, заставлял прятать лицо. Плохо спасала даже новая собачья доха. Зарывшись, насколько было можно, в солому, набросанную на дно просторной кошевы, Цагеридзе пытался задремать. Он потерял счет времени. Казалось, что этому темному лесу, забитому сугробами сыпучего снега, никогда не будет конца, хотя Цагеридзе и знал, что от посадочной площадки для самолета у села Покукуя весь путь до Читаутского рейда имеет мереных только лишь двадцать три километра.
Цагеридзе с завистью наблюдал, как Павлик, озябнув, выскакивал из кошевы и, припрыгивая и притопывая, шел следом. Согревшись, Павлик падал на солому, охал, ухал, заливисто свистел. А Цагеридзе пробежаться, как это делал Павлик, не мог. Вместо левой ноги от колена у него был протез, новый, непривычный, и ковылять на костылях по рыхлому снегу Цагеридзе не решался.
Так они ехали еще очень долго, и мороз становился все злее и злее, лес - гуще, а сугробы снега - выше.
Но вот дорога повернула круто вправо и пошла под уклон. Потянуло особенно острым холодом. Еще немного - и впереди забелела широкая открытая полоса.
- Читаут! - выкрикнул Павлик. Он бросил вожжи, захлопал, застучал отвердевшими на морозе кожаными рукавицами и засвистел особенно озорно и весело.
- Сколько осталось? - вяло спросил Цагеридзе, и оттого, что он заговорил, сразу колючая дрожь проползла у него по спине. Ах, как хорошо бы теперь выпить стакан горячего чая! А еще лучше - виноградного вина. Такого, какое умеют делать, наверно, только в Сачхере.
- До рейда сколько? - отозвался Павлик. - От устья Ингута пятнадцать километров считают. Ну, отсюда километров девять, однако, не больше. - И добавил: - Ежели по воде, летом. А сейчас, по торосам крутиться, всех двенадцать выйдет. Эвон чего нынче нагородило!
Над рекой стлался густой серый туман. Вдоль берега топились ключевые наледи. Конь захрапел, когда под копытами у него захлюпала вода. Приседая на задние ноги, он трусливо перемахнул через дымящийся разлив наледи. Дорога теперь вилась между торосами, хотя и завеянными снегом, но все же дико острыми и угловатыми. Местами льдины сдвигались сплошным высоким валом. Тогда дорога вздыбливалась, всползала прямо и круто на гребень вала и так же круто падала вниз в глубокий ледяной желоб. Кошеву все время швыряло с боку на бок.