Что у них в голове, интересно?
Я стал говорить об ограниченных умственных способностях животных, но это совсем сбило его с толку. Он мог понять, что у многих ума нет. Нет и нет. Но если уж он есть, почему он ограничен? Как же это могут быть границы у разума?
Мы проговорили весь остаток пути, и, входя в дом, я уже хорошо понял, что Мэри имела в виду. Раньше наш Мэтью и спрашивал, и спорил иначе. Я сказал ей об этом, и она согласилась, что пример убедительный.
Впервые мы услышали о Чокки дней через десять. Быть может, это случилось бы позже, если б Мэтью не простудился в школе. У него поднялась температура, мы его уложили, и, когда начинался сильный жар, Мэтью бредил. Иногда он не знал, с кем говорит – со мной, с Мэри или с Чокки. Этот Чокки явно тревожил его, и Мэтью несколько раз принимался с ним спорить.
На второй вечер температура сильно подскочила. Мэри позвала меня наверх. Бедняга Мэтью был совсем плох. Он пылал, лоб его покрылся потом, а голова металась по подушке, словно он хотел из нее что‑то вытряхнуть. Устало и отчаянно он твердил: «Нет, Чокки, нет! Не сейчас! Я не пойму. Мне спать хочется. Ой, не надо… замолчи‑и. Уйди!… Не могу я тебе сказать». Он снова заметался и вынул руки из‑под одеяла, чтобы заткнуть уши. «Чокки, перестань! Заткнись!»
Мэри подошла и положила ему руку на лоб. Он открыл глаза и узнал ее.
– Ой, мама, я так устал! Прогони ее. Она не понимает. Пристала ко мне…
Мэри вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами. Она присела на кровать, приподняла Мэтью и поднесла к его губам стакан апельсинового сока.
– Ну вот, – сказала она, когда он выпил сок. – А теперь ложись и постарайся заснуть.
Мэтью лег.
– Я хочу заснуть, мама. А Чокки не понимает. Он говорит и говорит. Пожалуйста, скажи, чтоб он замолчал.
Мэри снова положила руку ему на лоб.
– Ну, ну, – успокаивала она, – поспи, сразу легче станет.
– Нет, ты скажи ей, мама. Она меня не слушает. Прогони ее!
Мэри нерешительно посмотрела на меня. Теперь она пожала плечами, но тут же нашлась. Глядя куда‑то поверх головы Мэтью, она заговорила, и я узнал старый прием времен Пифа.
– Чокки, – ласково, но твердо сказала она, – пожалуйста, дайте ему отдохнуть. Ему нехорошо, Чокки, он должен поспать. Я вас очень прошу, не трогайте его сейчас. Если завтра ему станет лучше, вы приходите.
– Видишь? – сказал Мэтью. – Ты должен уйти, Чокки, а то мне будет хуже. – Он прислушался, а потом решительно ответил: – Да.
Кажется, игра удалась. Даже точно – удалась. Он лег и явно успокоился.
– Ушла, – сказал он.
– Вот и ладно, – сказала Мэри. – Теперь полежи тихо.
Мэтью послушался, устроился поудобней и затих. Почти сразу глаза его закрылись, и через несколько минут он заснул. Мы с Мэри поглядели друг на друга. Мэри укрыла его получше и приспособила поближе звонок. Мы на цыпочках пошли к двери, погасили свет и спустились вниз.
– Ну, – сказал я, – что нам со всем этим делать?
– Как странно, правда? – сказала Мэри. – Господи, милый, в нашей семье поселился еще один Пиф!
Я налил нам обоим ликеру, протянул Мэри рюмку и поднял свою.
– Будем надеяться, этот окажется полегче, – я поставил рюмку и посмотрел на нее. – Знаешь, тут что‑то не то. Я тебе уже говорил, Пифов выдумывают маленькие девочки. Но чтобы парень одиннадцати лет… Так не бывает. Надо бы кого‑нибудь спросить…
Мэри кивнула:
– Да. А самое странное – вот что. Он как будто сам не знает, какого Чокки рода. Дети всегда знают точно, «он» или «она».
А самое странное – вот что. Он как будто сам не знает, какого Чокки рода. Дети всегда знают точно, «он» или «она». Это очень важно для них.
– Это и для взрослых важно, – ответил я, – но я тебя понимаю. Ты права. Да, очень странно… Все тут странно.
Наутро температура у Мэтью упала. Он быстро выздоровел. Очевидно, оправился и его друг и простил, что его на время выгнали.
Чокки перестал быть тайной – по‑моему, тут очень помогло то, что ни я, ни Мэри не проявили недоверия; и Мэтью нам кое‑что поведал.
Начнем с того, что Чокки был (или была) много лучше Пифа. Он(а) не занимал(а) пустых стульев и не чувствовал(а) себя плохо в кафе. Вообще у Чокки явно не было тела. Он(а) как бы только присутствовал(а), а слышал его (ее) один Мэтью, и то не всегда. Бывали дни, когда Мэтью совсем о нем (о ней) забывал. В отличие от Пифа Чокки не совался(лась) повсюду и не просился(лась) в уборную во время проповеди. Из двух невидимок я предпочитал Чокки.
Мэри была не столь уверена в своем выборе.
– Как ты думаешь, – спросила она однажды вечером, поглядывая искоса на петли своего вязанья, – правы ли мы, что ему подыгрываем? Ты не хочешь разрушить то, что создано его воображением и так далее, но пойми, никто ведь не знает, где тут остановиться. Получается какой‑то замкнутый круг. Если каждый будет притворяться, что верит во всякую чушь, как же дети научатся отличать правду от вымысла?
– Осторожней! – сказал я. – Ты коснулась опасной темы. Это во многом зависит от того, сколько народу верит в вымысел.
Она не приняла шутливого тона и продолжала:
– Грустно будет, если мы потом обнаружим, что эту фантазию надо было не укреплять, а развенчивать. Может, спросить психиатра? Он хоть скажет, нормально это или нет.
– Я бы не стал раздувать из этого историю, – возразил я. – Лучше оставить все как есть. Пиф исчез сам по себе, и вреда от него не было.
– Я не хочу посылать Мэтью к доктору. Я думала сама пойти посоветоваться, нормально это или нет. Мне будет легче, когда я узнаю.
– Если хочешь, я займусь расспросами, – сказал я. – Но, по‑моему, это несерьезно. Вроде книг, понимаешь? Мы читаем книгу, а дети ее выдумывают, живут ею. Меня другое волнует: возраст у него не тот. Наверное, скоро это кончится. А не кончится – спросим врача.
Признаюсь, я говорил не слишком искренне. Кое‑какие вопросы Мэтью меня здорово озадачили – они были вроде бы «не его», а главное – теперь, когда мы признали Чокки, он и не пытался выдать их за свои. Он часто начинал так: «Чокки не знает…», «Чокки хочет знать…», «Чокки говорит, ей интересно…»
Я отвечал, хотя мне казалось, что Мэтью ведет себя очень уж по‑детски. Еще больше меня беспокоило, что он упорно считает себя посредником, переводчиком.
Во всяком случае, я решил выяснить хотя бы одно.
– Вот что, – сказал я, – не могу понять, какого Чокки пола. «Он» это или «она»? А то мне очень трудно отвечать тебе.
Мэтью не спорил.
– Да, нелегко, – сказал он. – Я тоже так думал и спросил, но Чокки не знает.
– Вон оно что! – сказал я. – Странно. Обычно это знает всякий.
Мэтью не спорил и тут.
– Понимаешь, Чокки не такой, – серьезно поведал он. – Я объяснил все как есть, а он не понял. Это очень редко бывает – по‑моему, он ведь очень умный. Он сказал, что у нас все нелепо, и спросил, почему мы так устроились. А я не знаю. И никто не знает, я спрашивал. И ты не знаешь, папа?
– М‑м‑м… Как тебе сказать… Не совсем… – признался я.