- Сами посудите. Скатерть-то волшебная - все сможет, все стерпит... Зато какие воспоминания! Какой Новый год! Другие и мечтать не смеют...
Все словно оцепенели, застыли, каждый в своей позе - с бокалами птичьего молока в руках, неестественно, судорожно изогнувшись, откинувшись на спинку стула или, напротив, навалившись грудью на уставленный яствами стол, сдавливая пальцами виски, разинув изумленно рты или, напротив, глупо улыбаясь, и на всех лицах, как печать, как маска, обозначилось одно смятение и только.
Но откуда-то изнутри проступать уже начинало иное: болезненная страсть, затаенная надежда, тоска и радость одновременно - так или не так, а может, и впрямь? - кто, собственно, узнает, ведь все кругом свои... - И тут плотину, душную завесу неуверенности и смущения внезапно прорвало, люди встрепенулись, ожили, с испугом и мольбою глядя друг на друга, как бы поддержки ища, согласия и веры, и тогда в тишине раздался срывающийся женский крик:
- Господи, хочу! Человечинки... Дайте мне! Я больше - не могу...
Тут разом взвыли все, с грохотом вскочили с мест, и заходила ходуном квартира, стулья опрокинулись, стол зазвенел тарелками и ножами - люди стояли Друг против друга, потные и красные, липкие в похоти своей, а рты их широко, беззвучно разевались, глотая воздух и скаля зубы, и языки болтались, глотки перекрывая, слюнявые бело-розовые языки, выплевывая в пустоту слова:
- Человечины! Жареной! Хотим, хотим!..
- Скатерть-самобранка! - крикнул не своим голосом Семибратов, но ему показалось, что все равно он нем, что звуки, еле народившись, тотчас замирают на губах. - Скатерть-самобранка! - завопил он из последних сил. Ну-ка ты, чудеса творящая, вмиг исполни волю мою! Дай нам человечины сочной, пропеченной, чтобы таяла во рту! Мы ждем, ждем - расщедрись, родимая!
И все переменилось.
Никто опомниться даже не успел, как края скатерти внезапно изогнулись, тотчас же исчезло все с нее - и яства царские, и напитки божественные, - а петухи, что скатерть украшали, стремглав взлетели, перья и крылья распушив, вскричали жутко и вразнобой и обернулись огненными петухами, рванулись к Семибратову и закружились вкруг него, смерчем встали от пола до потолка и охватили Семибратова пламенем и жарким и неугасимым, объяли целиком...
- Ой, мамочки мои, горю! Помогите! - завыл, опрокидываясь навзничь, Василий. - Спасите же! Воды...
Запахло паленым, дух жаркого разлетелся по квартире, а Семибратов катался по полу, срывая с себя одежду, но огненные петухи клевали тело и не было от них спасенья.
Вспыхнули картины на стенах, треща заполыхала ель, огонь переметнулся на шторы, занялась обивка стульев и дивана - дом горел.
"А он, постойте-ка... - мелькнуло в последний раз в мозгу Семибратова, - он и другим, наверно, предлагал... Приятственного обращения требует?"
- Спасите, ради всех святых!
Но люди словно обезумели.
Молча, позажимав носы, лишь бы не чувствовать этого дьявольского запаха, они все, давя друг друга, кинулись в переднюю, а из передней вон, вон из квартиры, чтобы выскочить на улицу, подальше от пламени, чтобы вдохнуть морозного воздуха и мчаться, мчать куда глаза глядят...
Часы в углу пробили двенадцать раз и смолкли.
В других домах, в чужих квартирах люди поднимали бокалы, чокались и пили за здоровье, за счастье, за добрые чудеса на этой земле, вступившей незаметно в Новый год...
В ту ночь по городу носились красные машины, и телефоны надрывались под гнетом цифр "01".