Эта близость с другим человеком, эта новая интимность оказалась волнующей, приятной и радостной. Я никогда не испытывала настоящего одиночества. Со мной всегда была бабушка, она стояла в центре моей жизни. Но теперь у меня появился Филипп, и с ним нас связывали более тесные отношения. Филипп был таким милым со мной и так старался сделать меня счастливой. Несмотря на некоторую робость от такого непривычного внимания к своей особе, я испытывала глубочайшую радость оттого, что так сильно любима. Бабушка, вероятно, знала, что так будет, и поэтому страстно мечтала выдать меня за Филиппа.
Он обворожил меня не только тем, что был нежным и страстным любовником. У него оказался неисчерпаемый запас знаний обо всем на свете. Я всегда знала, что он кровно заинтересован в шелковом производстве, и знала, что если Филипп чем-то заинтересовался, то не успокоится, пока не изучит этот предмет до мельчайших подробностей. Для меня стала открытием его любовь к музыке. Я знала об этом и раньше, но не понимала, как много она для него значит; и только став его женой, я поняла и оценила его истинную страсть к музыке. Он любил искусство, хорошо знал художников-флорентийцев, имена некоторых из них – например Чимабуэ и Maттезаччо, – были мне неизвестны. Он интересовался прошлым и умел так живо рассказывать об истории Флоренции, что мне казалось, будто я видела все это своими глазами.
В апреле во Флоренции не бывает много приезжих. Я догадывалась, что позднее улицы наполнятся толпами людей, потому что это действительно было одно из самых достопримечательных мест Европы. А в это время в отелях обычно останавливается мало народу, поэтому персонал гостиницы «Реджия», в которой мы поселились, относился к нам с полной предупредительностью, на какую мы вряд ли могли рассчитывать, если бы попали сюда в разгар сезона.
Мы разместились в просторных комнатах с высокими потолками; стены в спальне были выложены розовато-лиловой и голубой мозаикой. Французское окно выходило на большой балкон, откуда мы могли обозревать улицу. Думаю, эта гостиница когда-то была дворцом, потому что чувствовалось в ней обветшалое величие. В этом здании меня охватывал какой-то безотчетный страх, который, наверное, был бы еще сильнее, будь я одна. Но я была с Филиппом и потому наслаждалась нашим уединением; и то странное, довольно жуткое ощущение, будто в этом месте людьми овладевают сильные, иногда жестокие страсти, только прибавляло очарования нашему пребыванию.
Мы переживали золотые дни своей любви. Филипп умел придавать самым обыденным вещам волнующий и таинственный смысл. Раньше мне казалось, что он целиком захвачен бизнесом – и до определённых пределов так оно и было. Мы часто бродили по улицам, заглядывая в витрины магазинов, которые торговали шелком. Он никогда не мог устоять, чтобы не остановиться, а иногда и зайти в магазин, спросить цену, взвесить ткань на руке и осторожно погладить ее пальцами. Я смеялась над ним и как-то сказала, что владельцы магазинов наконец разозлятся, потому что он никогда ничего не покупает.
– Ну, знаешь ли, – ответил он, – это было бы все равно, что покупать уголь в Ньюкастле.
Я обожала маленькие магазинчики на Понте-Веккио. Мы разглядывали безделушки и иногда покупали какой-нибудь камешек, браслет или небольшую шкатулку, покрытую эмалью. Это доставляло нам массу удовольствия.
В гостинице нас обслуживал один жизнерадостный итальянец. Не знаю, чем он занимался, когда в гостинице хватало постояльцев, но на тот момент, когда там проживало всего несколько человек, он обслуживал только нас.
По утрам он приносил завтрак. Он раздвигал занавески и вставал посреди комнаты, глядя на нас со снисходительной улыбкой.
Если мы оставляли разбросанную одежду, он аккуратно развешивал ее, тем более, что он очень интересовался нашими нарядами, особенно костюмами Филиппа. Он говорил с нами по-английски, пересыпая свою речь итальянскими словами. Ему явно нравилась возможность попрактиковаться в английском. Мы находили его речь ужасно забавной и по прошествии нескольких дней уже сами вызывали его на разговор.
Он был высок... примерно одного сложения с Филиппом, с темно-каштановыми волосами и большими, темными, будто проникающими в душу глазами.
Очень быстро он выяснил, что мы проводим здесь медовый месяц.
– Как вы догадались? – спросила я.
Он пожал плечами и возвел глаза к расписанному потолку.
– Это можна сказата. – Большинство слов он заканчивал на «а» и произносил их в такой певучей манере, которую вряд ли можно было назвать английской.
– Оченна хороша, – сказал он, – оченна хороша. – Казалось, он думал, что очень здорово пошутил.
Он смотрел на нас как на своих подопечных. Когда мы ели в ресторане, он спускался туда же и стоял рядом с официантом, глядя на нас. Если мы не отдавали должного внимания какому-нибудь из блюд, он качал головой и обеспокоенно спрашивал: «Нетта? Не хороша? « – таким голосом, что нам хотелось смеяться.
Он любил прифрантиться и был настоящим денди. Его постоянно можно было видеть любующимся на свое отражение в зеркале. Звали этого человека Лоренцо. Филипп окрестил его Лоренцо Великолепный.
С каждым днем он становился все более и более разговорчивым. Филипп немного понимал по-итальянски, и благодаря этому и английскому Лоренцо нам удавалось общаться. В ту пору все нам казалось невероятно забавным и мы много смеялись. Это был самый лучший смех в мире, потому что причиной его было переполнявшее нас счастье. Мы оба были тогда рады, что родились на свет.
Лоренцо чувствовал это и словно желал быть частью нашего блаженства.
Он хотел дать нам понять, какой он отличный парень и как его любят женщины. Правда, его огорчает, признался он нам, что иногда их приходится немножко встряхивать. У него были выразительные руки, и он часто делал ими движения, будто отгонял назойливых мух. Во время этих разговоров он всегда удобно устраивался где-нибудь рядом с зеркалом, чтобы можно было иногда бросить в него взгляд и удовлетворенно пригладить свои кудри. Но, несмотря на ужасное тщеславие, было в нем что-то располагающее, и мы не могли удержаться, чтобы не заговорить с ним.
Как я уже сказала, он очень интересовался нашей одеждой. Однажды мы вошли в комнату и обнаружили его в оперной шляпе Филиппа.
– Оченна хороша, – сказал он, нимало не смущенный тем, что его застали врасплох.
Мы попытались не выказывать удивления, хотя Лоренцо вряд ли мог нас чем-нибудь удивить.
– Вам идет, – сказала я.
– В этом... Лоренцо... сделала бы большую добычу, а?
– Не сомневаюсь. От женщин не было бы отбоя. Чтобы избавиться от них, вам пришлось бы взлететь.
С унылым видом он снял шляпу, смял ее почти с детским наслаждением и неохотно положил в картонку.
Он любил давать нам советы, какие места посетить, а потом расспрашивал, как нам там понравилось. Лоренцо был для нас неиссякаемым источником веселья. Мы беззлобно посмеялись над тем, как он охорашивался в шляпе Филиппа.
– Ты встречал когда-нибудь более тщеславного человека? – спросила я.
Филипп ответил, что он, возможно, не тщеславнее других но в отличие от них не скрывает этого.
– Он считает себя великолепным любовником, – продолжил он свою мысль, – что ж, почему бы и нет? Эта мысль делает его счастливым. В этом нет никакого сомнения.
В этом и в самом деле не было никакого сомнения.