Он испытующе посмотрел на меня из-под бровей.
- Так, значит, место твоей мойры не в Элевсине? Ты смотришь дальше?
Я улыбнулся.
- Да! - говорю.
"Вот сейчас скажу," - думаю... Но в этот момент он резко встал и отошел к окну. Высокая собака поднялась и пошла следом; чтобы не сидеть, когда он стоит, я тоже вышел к нему на неосвещенную террасу. Земля была залита лунным светом, и далеко внизу на бледных полях лежала громадная тень Скалы.
- Горы сейчас иссохли, - сказал я. - Хотелось бы увидеть их весной. И зимой, белыми от снега... А какой прозрачный воздух у вас - видно тень старой луны!... В Афинах всегда так ясно?
- Да, воздух здесь прозрачный.
- Когда поднимаешься по вашей Скале - она словно встречает тебя, будто помогает идти. Певцы зовут ее Твердыней Эрехтидов; воистину они могли бы звать ее Твердыней Богов.
Он повернулся и вошел внутрь. Когда я зашел следом, он стоял спиной к лампе, так что лица его я не видел.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать. - Я так часто повторял эту ложь, что она прилипла ко мне. Я тут же вспомнил, с кем говорю, рассмеялся...
- Ты о чем? - спрашивает.
- О!.. - начал я, но тут отворилась дверь и вошла Медея, а за ней слуга с инкрустированным подносом. На подносе было два кубка, уже полных; вино было подогрето, с пряностями, и аромат его наполнил всю комнату.
Она вошла кротко, потупив глаза, и встала рядом с ним.
- Мы после выпьем, - сказал он, - поставь пока на стол.
Слуга поставил, но она говорит:
- Надо пить, пока горячее, - и подает ему кубок...
Он взял, второй она протягивает мне... Я хорошо его помню: отогнутые ручки с голубями на них, а по чаше чеканка: львы идут сквозь заросли.
Запах у вина был чудесный, но я не мог пить, пока он сам мне не предложит. А он стоял со своим кубком и молчал, сам не пил. Медея ждала рядом, тоже молчала... Вдруг он поворачивается к ней и спрашивает:
- Где то письмо, что Керкион прислал мне?
Она удивленно посмотрела на него, но без звука пошла к шкатулке из слоновой кости, что была на подставке в углу, и вернулась с моим письмом.
Тут он мне говорит:
- Ты не прочтешь мне его?
Я поставил свой кубок, взял у нее письмо... У него был строгий взгляд, и мне стало странно - неужели он плохо видит? Прочитал письмо вслух...
- Спасибо, - говорит. - Я в основном его прочел, но не был уверен в нескольких местах.
Я удивился:
- Мне казалось, что написано разборчиво.
- Да, да, написано разборчиво... - Он говорил рассеянно, словно думал о чем-то другом. - У твоего писца прекрасный почерк, но правописание варварское.
Я бросил письмо на стол, будто оно меня укусило. Не только лицо - даже живот у меня наверно покраснел; стало жарко так, что я откинул плащ с плеч за спину... И не задумываясь, - чтоб не стоять перед ним дурак дураком, чтобы спрятать лицо, - схватил я кубок и поднес ко рту, пить.
Я едва успел коснуться его губами - он вылетел у меня из рук. Горячее вино плеснуло в лицо, залило одежду... Золотой кубок со звоном покатился по цветным плитам пола, оставляя за собой пахучий дымящийся ручей; и густой осадок стекал с его краев, еще темнее чем само вино.
Я вытирал лицо и изумленно смотрел на царя. Что это он?.. Что с ним?.. Бледнее мертвеца, и на меня смотрит такими глазами, будто увидел саму смерть... Тут я сообразил, что меч-то уже не спрятан под плащом. "Надо было сказать раньше, - думаю, - это он от волнения так... До чего ж нехорошо у меня получилось!" Я взял его за руку...
- Сядь, государь, - говорю, - и прости меня. Я как раз собирался всё тебе рассказать.
Подвел его к креслу... Он ухватился руками за спинку и остановился, едва дыша. Я обнял его за плечи... "Что бы ему такое сказать, - думаю, - что бы?.." И в этот момент белый пес прошел к нам с балкона и лизнул вино из лужи.
Он кинулся вперед, схватил пса за ошейник, оттащил...
Послышался звон женских украшений: жрица Медея - я совсем забыл о ней, так она была незаметна в своей неподвижности, - Медея укоризненно качала ему головой. Тогда до меня дошло.
Вот болиголов-трава - холодеешь от нее; а крапива - жжет... Так я похолодел, так меня обожгло внутри, когда я понял... - только гораздо сильней. Я стоял как каменный. Женщина повела собаку к двери и выскользнула вместе с ней - я пальцем не шевельнул. Царь повис на спинке кресла, если б ее не было - упал бы... Наконец я услышал его голос, тихий, хриплый - словно предсмертный стон:
- Ты сказал - девятнадцать... Ты сказал, тебе девятнадцать?
Это привело меня в чувство. Я поднял кубок, понюхал, поставил его перед царем.
- Это неважно, - говорю. - Достаточно того, что я был твоим гостем. А всё прочее нас с тобой больше не касается.
Он прополз вокруг кресла, сел, закрыл лицо руками... Я отстегнул меч, положил его рядом с кубком.
- Если ты знаешь этот меч, - говорю, - если знаешь - возьми его, быть может пригодится. Это не мой. Я нашел его под камнем.
Ногти его впились в лоб, до крови. И он не застонал, не захрипел... - а такой звук, как бывает, когда из смертельной раны выдергивают копье: человек зубы стиснул, изо всех сил держится - а все равно... Он плакал, словно душу ему из тела вырвали; а я стоял, как свинцом налитый, и хотелось мне сквозь землю провалиться или раствориться в воздухе... - исчезнуть в общем.
Пока он не заплакал, до меня не доходило, что это мой отец; а теперь я это почувствовал. И так мне было стыдно, будто это я совершил преступление. Пол был затоптан винными следами, приторно пахла гуща в кубке... Я заметил какое-то движение: на другом конце комнаты тяжело дышал слуга. Глянул на него - он, казалось, готов был в стену влезть. "Царь тебя отпускает", говорю. Он тотчас исчез.
На очаге обрушились головни, взметнулось пламя... Жар от огня, и пальцы царя, рвущие его седые волосы, и моя немота - худо мне было от всего этого; я вышел на балкон. А там - тишина, покой, громадный простор, залитый лунным светом... Призрачные горы стали ближе, светились будто сумрачный янтарь... Внизу на стене встретились двое часовых, их копья скрестились... Издалека слабо доносились песня и аккорды лиры... Крепость парила между землей и небом в прозрачном сиянии, которое, казалось, ниоткуда не шло, существовало само по себе; а под ней уходили к равнине громадные черные скалы.
Я положил руки на балюстраду и смотрел на стены, что сливались основанием с самой Скалой, и вот тут - когда я так стоял - всё это стало вливаться в меня, словно морской прилив; с пением прибоя заполнило мне сердце и замерло в нем, как затихшее море. И я подумал: "Вот это - моя мойра".
Моя мойра... Душа рвалась охватить ее; всё остальное в тот миг стало как облачко пыли или летний дождь... К чему мое негодование? Тысячу царей знала эта Скала; кто скажет - сколько из них ненавидели своих отцов или сыновей, или любили не тех женщин, или плакали из-за чего?.. Всё это умерло вместе с ними и истлело в их могилах. Осталось только - что они были царями Афин. Устанавливали законы, расширяли границы, укрепляли стены... Высокий град, чьи камни излучают свет! Твой демон вел меня сюда, а не желание мое; так ощути же руку мою, узнай мою поступь - прими меня! И я пойду, куда поведут меня твои боги, и по знаку их я уйду... Я пришел к тебе ребенком, Твердыня Эрехтея, но ты - ты сделаешь меня царем!..
Так я стоял там. Потом вокруг меня что-то изменилось: тишина стала другой. Все так же доносилась издалека песня... Потом я понял: отец затих, не плачет. Я представил себе, как он стоит на этом самом месте и оглядывает крепость, осажденную врагами; или видит поля, посеревшие от засухи, или или слышит, что на границе появился новый царь, которому мало Элевсина...