Я никогда не замечал, что от голода становлюсь умнее, - так что ел и думал, думал и ел. Поужинал...
- Вот что. ребята, - говорю. - Что бы мы тут ни решали - критяне все равно сделают что захотят, от этого никуда не денешься. Значит, мы должны сотворить что-то такое, чтобы они сами решили, что мы команда; команда, которую стоит сохранить. Это ясно. Но что мы можем сделать? И где? На Крите, может, уже и случая не будет; а здесь, на корабле, нас никто из влиятельных людей не видит... Этот Лукий, при всех его замашках, в Кноссе может оказаться мелкой рыбешкой. Так что это все не просто!
И тут впервые заговорил Менестий с Саламина, жилистый смуглолицый мальчик, сын корабельщика:
- Послушайте, мы можем сделать это при входе в гавань. Как финикийцы: они всегда подходят к причалу с песнями и пляской.
Я хлопнул его по плечу.
- Молодец! - говорю. - Так мы сразу двух зайцев ловим. Точно, мы должны плясать для них, все вместе.
Тут афинские девчонки завизжали, как поросята. Мол, они никогда, никогда не вставали в общий круг с мужчинами и ни за что на свете этого не сделают; мол, если об этом узнают их родители - умрут от стыда; и уж пусть им предстоит потерять жизнь, но честь свою они не потеряют!.. Запевала, конечно, Нефела. Меня уж тошнило от ее скромности; она размахивала, как знаменем, этой своей скромностью...
- Ладно, ладно, - говорю, - когда закончишь - погляди-ка на капитана. Посмотри, как он одет. - Он как раз сидел, маленький бандаж не был виден, и казалось, что, кроме сандалий и ожерелья, на нем вообще ничего нет. - Вот в таком наряде, - говорю, - ты будешь выступать в Бычьей Пляске перед десятью тысячами критян. А если это тебя не устраивает - попроси его повернуть и отвезти тебя домой.
Она было заревела, но я так глянул на нее, что утихла вмиг.
- А теперь, - говорю, - мы будем плясать танец Журавлей.
Рена вытаращила глаза:
- Но ведь это мужской танец!
Я поднялся.
- Отныне и впредь это наш танец, - говорю. - В круг!
И вот на маленькой кормовой палубе мы плясали Журавлей. Море было темно-синее, как эмаль, что кузнецы вжигают в бронзу; вокруг в пурпурной и золотой дымке плыли острова...
А оглядев наш круг, я увидел в вечернем солнце словно гирлянду, сплетенную из белых и смуглых рук, из светлых и темных распущенных волос. Мы пели себе сами. Чернокожие воины улыбались, сверкали белками глаз и зубами и отбивали нам такт на своих полосатых щитах; на нас глядели и рулевой с кормы, и впередсмотрящий с носовой площадки; а на мостике поигрывал своим хрустальным ожерельем и гнул брови капитан, и маленький негритенок, что свернулся у его ног, тоже не сводил с нас свои глазенки.
Наконец, тяжело дыша, мы попадали на палубу. Ребята улыбались; и, глядя на них, я подумал: "Лиха беда начало. Охотничья свора - это не просто сколько-то собак; так и мы теперь".
Если разобраться, к тому времени я уже давненько не общался со своими ровесниками. И рядом с иными из них - как Хриза или Иппий - чувствовал себя так, словно годился им в отцы. Я был не только самым старшим, но и самым высоким из нас, кроме Аминтора.
- Славно, - сказал я ребятам. - Это заставит их присмотреться к нам. Наверно, нечасто жертвы приезжают к ним с пляской, а в порту народ будет нас встречать, так Лукий говорит. Похоже, что они там ставят заклады на плясунов: какой дольше протянет... Я никогда не слыхал, - говорю, - чтобы так легкомысленно относились к жертвоприношениям; но тем лучше для нас: даже их собственные боги, наверно, не слишком высоко их ценят.
Мы подходили на ночевку к острову. Чудесное это было место: в глубине острова - горы, поросшие виноградом и фруктовыми деревьями в цвету... А из одной - высокой, с плоской вершиной - подымался к небу тонкий дымок. Я спросил Менестия, не знает ли он, где мы.
- Это Каллиста, - говорит, - самый прекрасный из Кикладских островов.
А вон священная гора Гефеста. Видно дым из его кузни, что идет из вершины.
Мы подходили к острову - и у меня мурашки пошли по коже. Словно увидел я священную и обреченную красоту, как Царя Коней, готового уйти к богу. Я спросил Менестия:
- Он гневается?
- Не думаю, - говорит. - Гора всегда дымит, по ней курс прокладывают. Это последняя стоянка перед Критом, дальше открытая вода.
- Раз так, - говорю, - нам надо доработать танец пока еще светло.
И мы начали снова. Сначала при свете заката, потом в сумерках - уже и лампы стали зажигать - плясали мы наш танец на берегу; а люди тамошние - они знали, кто мы такие, - стояли вокруг. Слов нет сказать - как они на нас смотрели! Мы развеселились, стали потешаться над ними... Мальчишки пошли кувыркаться; кто колесо крутит, кто сальто... и вдруг наша молчунья Гелика, всё так же молча прогнулась назад, на мостик, в кольцо, и - оп! - встала на руки.
Я рассмеялся.
- Вот это да! - говорю. - Кто тебя научил? Ты работаешь, как акробат!
- Конечно, - говорит, спокойно так, - я и есть акробат. Это моя профессия.
Она сбросила юбку, будто так и надо; под юбкой были короткие штанишки, вышитые золотом. И пошла - костей у нее будто вовсе не было; а на ногах бегать или на руках - ей было все равно. Черные солдаты, что сидели в кругу и слушали чьи-то рассказы, - все вскочили, тычут пальцами... "Хау, кричат, - Хау!" А она - словно их и нет вообще... Но это только в работе, в танцах она себя так вела, а во все остальное время очень была скромная. Девушки-акробатки вообще должны быть скромными; ведь стоит ей забеременеть что с нее толку?
Когда она закончила, я спросил, почему она не сказала нам сразу. Она потупилась на момент, потом глянула мне в глаза:
- Я думала, все меня возненавидят, за то что у меня больше шансов жить. Но теперь ведь мы все - друзья... Мне надо будет танцевать для критян?
- Конечно да! Клянусь Великой Матерью! Ты выйдешь в конце, завершишь наше представление.
- Но мне нужен будет партнер, чтоб меня поддерживать.
- Здесь нас семеро, - говорю, - выбирай.
Она замялась, потом сказала наконец:
- Я специально следила, кто как танцует. Только ты, Тезей, достаточно ловок... Но тебе твое положение не позволяет...
- Расскажи это быкам, - говорю. - Это их здорово позабавит. Давай показывай, что надо делать.
Это нетрудная была работа. Весу в ней было не больше, чем в ребенке, а от меня ничего не требовалось, кроме устойчивости. Под конец она сказала:
- У тебя хорошо получается. Если бы ты был простой человек - мог бы себе на жизнь зарабатывать нашим ремеслом.
Я улыбнулся:
- Приедем на Крит - этим ремеслом все будем себе жизнь зарабатывать.
Сказал-то с улыбкой, а оглянулся - все вокруг глядят на нас с таким отчаянием... И в голове мелькнуло: "Ну что толку? Зачем это все?.." Такая мысль появляется у каждого, кто взял на себя ответственность за людей; рано или поздно - обязательно появляется... Но я не дался ей.
- Верьте в себя! - говорю. - Если я смог научиться, значит и вы научитесь. Только верьте - и мы можем остаться все вместе. Лукий что-то говорил, будто князья, и вообще аристократы, покупают танцоров и посвящают их богу от своего имени. Быть может, кто-нибудь возьмет нас всех разом. Когда мы войдем в гавань, они все должны увидеть, что мы - лучшая команда, какую только привозили на Крит. А мы и есть лучшая команда - ведь мы Журавли!
Еще момент они стояли молча - и глаза их высасывали мою кровь как пиявки... Но тут Аминтор взмахнул рукой и закричал: "Ура!" - остальные подхватили... До чего ж я любил его в такие минуты!.. Он был надменен, резок, несдержан, - но честь свою берег пуще жизни. Его легче было б на куски разорвать, чем заставить нарушить клятву.
На другое утро вместе с утренней кашей мы прикончили еду, что везли с собой из Афин.