У вас ведь есть человек пять друзей, на которых можно положиться.
— Как же мне сообщат?
— Уарса предупредит вас. Вы не беспокойтесь, это ни с чем не спутаешь. И еще одно — навряд ли я вернусь раненым, но на всякий случай, если вы найдете врача, которого можно посвятить в тайну, лучше бы захватить и его.
— Хэмфри годится?
— Да, вполне. А теперь — другое, частное дело. Понимаете, я не могу включить вас в свое завещание.
— Господи, Рэнсом, да я никогда об этом не думал!
— Конечно. Но мне хотелось бы что-нибудь вам оставить, а я не могу. Я ведь исчезну. Если я не вернусь, начнется расследование, чего доброго, заподозрят убийство. Надо быть осторожнее, ради вас. А теперь я хотел бы уладить с вами другие мои дела.
Мы сели рядом и долго говорили о делах, которые обычно обсуждают с родственниками, а не с друзьями. Я узнал о Рэнсоме многое, чего не знал прежде, и такое множество неудачников он поручил моей заботе: «может, вам вдруг удастся что-нибудь для них сделать», — что я понял, как велико его милосердие и как он его скрывает. С каждым его словом тень предстоящей разлуки сгущалась, словно кладбищенский сумрак. Я с любовью подмечал его привычные жесты, обороты речи — то, что мы всегда видим в любимой женщине, но в друге замечаем только перед разлукой или в последние часы перед тяжелой, опасной операцией. Есть вещи, в которые разум поверить не может. Я не мог представить себе, что человек, сидящий так близко от меня, такой очевидный и ощутимый, через несколько часов станет недостижимым, превратится лишь в образ, а там — и в тускнеющий образ моей памяти. Наконец оба мы смутились — каждый угадывал, что чувствует другой. Стало совсем холодно.
— Скоро отправимся, — сказал Рэнсом.
— Да ведь он… ну, Уарса — еще не вернулся, — возразил я, хотя, по правде говоря, теперь, когда это подошло вплотную, мне хотелось поторопиться, чтобы все было позади.
— Уарса и не покидал нас, — ответил Рэнсом, — он все время был в доме.
— Что же он, просто ждал нас, в той комнате?
— Он не ждал, они не знают, что это такое. Вы и я понимаем, что ждем, потому что у нас есть тело, оно устает. Кроме того, мы различаем работу и досуг, мы понимаем, что такое отдых. Уарса устроен иначе. Он был здесь много часов, но не ждал, не скучал. Нельзя же сказать, что чего-то ждет дерево или рассвет на склоне холма. — Тут Рэнсом зевнул. — Я устал, — сказал он. — И вы устали. Ну, я-то хорошенько высплюсь в этом гробу. Идемте, пора собираться.
Мы вышли в соседнюю комнату, и Рэнсом велел мне встать перед безликим пламенем, которое не ждет, а только пребывает. Он как-то представил меня ему и был нам переводчиком, и я на своем языке поклялся служить ему в этом великом деле. Потом мы сняли с окон затемнение и впустили в дом серое, пасмурное утро. Вместе вынесли мы в сад и ящик, и крышку — холод обжигал нам руки. Ноги я промочил в тяжелой росе, усыпавшей траву. Эльдил был уже в саду, на маленькой лужайке. При утреннем свете я едва мог его разглядеть. Рэнсом показал мне, как закрыть задвижки на крышке ящика, прошло еще несколько долгих минут, и он отправился в дом, а вернулся обнаженным. Высокий, белокожий, дрожащий от холода — просто чучело какое-то — он опустился и свой ужасный ящик и протянул мне плотную черную повязку, чтобы я закрыл ему лицо. Потом он улегся. Я уже не думал о Венере и не верил, что он вернется. Если бы я посмел, я бы заставил его одуматься; но здесь был Другой — существо, не ведавшее ожидания, — и я боялся. До сих пор вижу я в страшном сне, как закрываю ледяной крышкой гроб, где лежит живой человек, и отступаю назад. Я остался один. Я не видел, как он улетел. Я убежал в дом, мне стало плохо. Через несколько часов я закрыл дом и вернулся в Оксфорд.
Прошли месяцы, и год прошел, и несколько месяцев сверх года.
Были бомбежки, и дурные вести, и гибель многих надежд, Земля преисполнилась тьмы и злобы — и тогда, в одну из ночей Уарса явился за мной. Мы с Хэмфри выехали поскорее, толкались в переполненном поезде, встречали рассвет на холодной станции, ожидая пересадки, и наконец ясным утром добрались до маленького, заросшего сорняками клочка земли, который прежде был садом Рэнсома. Черная точка появилась напротив Солнца; тот же ледяной ящик проскользнул между нами в полной тишине. Едва он коснулся земли, мы бросились к нему и сорвали крышку.
— Господи! Он разбился! — вскричал я, заглянув внутрь.
— Погодите, — остановил меня Хэмфри. Человек, лежавший в гробу, пошевелился, сел, стряхнул с лица и плеч ту алую массу, которую я было принял за раны и кровь, — и я увидел, как ветер подхватывает и разносит лепестки цветов. Он поморгал, назвал каждого из нас по имени, пожал нам руки и ступил на траву.
— Как дела? — спросил он. — Что-то вы плохо выглядите. Я замер, дивясь тому новому Рэнсому, который вышел на свет из тесного ящика. Он был силен и здоров, он словно помолодел на десять лет. Два года назад он начинал седеть, а сейчас борода, спускавшаяся ему на грудь, отливала золотом.
— Да вы порезали ногу, — сказал Хэмфри. Тут и я заметил, что из пятки у него идет кровь.
— Однако и холодно у вас, — сказал Рэнсом. — Надеюсь, воду согрели? Хорошо бы принять душ, и одеться.
— Хэмфри обо всем позаботился, — сказал я, провожая его в дом. — Меня бы на это не хватило.
Рэнсом забрался в ванну, оставив дверь приоткрытой, клубы пара окутывали его, а мы переговаривались с ним из прихожей. У нас накопилось столько вопросов, что он не успевал отвечать.
— Скьяпарелли ошибся, — кричал он, — там есть и день, и ночь, как у нас. Пятка не болит… нет, вот сейчас заболела. Да любую старую одежду… ага, положите на стул. Нет, спасибо. Я не хочу ни яиц, ни бэкона. Фруктов нет? Неважно, поем хлеба или каши. — И наконец он крикнул: — Выхожу!
Он все спрашивал, здоровы ли мы, — ему почему-то казалось, что мы плохо выглядим. Я отправился за завтраком. Хэмфри задержался, чтобы осмотреть ранку на ноге. Он присоединился ко мне, когда я любовался алыми цветами.
— Красивый цветок, — сказал я, протягивая его Хэмфри.
— Да, — ответил Хэмфри, рассматривая его и ощупывая с жадностью натуралиста. — А нежный какой! Наша фиалка против него сорняк.
— Поставим их в воду.
— Не стоит. Они уже почти завяли.
— Как он там?
— Отменно. Только вот пятка мне не нравится. Он говорит, кровь идет очень давно.
Тут пришел и Рэнсом, совсем одетый, и я разлил чай. Весь день и почти всю ночь он рассказывал нам ту историю, к которой я теперь приступаю.
ГЛАВА 3
Рэнсом так и не объяснил нам, на что было похоже путешествие в летающем гробу. Он сказал, что это невозможно. Но странные намеки прорывались в разговорах на совсем другие темы.
По его словам, он был, как сказали бы мы, без сознания, однако что-то с ним происходило, что-то он чувствовал. Однажды кто-то из нас говорил, что надо «повидать жизнь», то есть побродить по миру, поглядеть на людей, а Б. (он антропософ) сказал, надо видеть жизнь совсем в другом смысле. Вероятно, он имел в виду какую-то систему медитации, при которой «сама жизнь предстает внутреннему взору». Во всяком случае, когда мы втянули его в длинный спор, Рэнсом признался, что и для него это значит что-то вполне определенное. Его так прижали, что он сознался: жизнь казалась ему тогда, в полете, чем-то «объемным и твердым». Его спросили, какого она цвета, но он странно взглянул на нас и пробормотал: «Вот именно, какой цвет!» — и все испортил, добавив: «Да это и не цвет. Мы бы не назвали это цветом», после чего не раскрывал рта до конца вечера.