Ты уже старенькая и, извини за откровенность, некрасивая, никому ты теперь не нужна".
Она не отвечает. Я иду и думаю: "Что она будет делать ночью? А вдруг придут гиены и сожрут ее?"
Уже смеркается. Потерян целый рабочий день. Может быть, меня уже уволили. До чего же я устал!
Зато теперь я свободен. Наконец-то свободен!
Я пускаюсь вприпрыжку, в теле необыкновенная легкость, ноги сами выделывают какие-то замысловатые па. Ура! Оглядываюсь: вдали виднеется моя малолитражка - крошечная, этакая букашечка, дремлющая на голом лоне пустыни. Но что там за человек рядом с ней? Высокого роста, усатый и, если не ошибаюсь, в фуражке, похожей на военную. Он знаками выражает мне свой протест и что-то кричит, кричит. Ну нет, с меня хватит! Я бегу, я подпрыгиваю, я скачу на немолодых своих ногах, притопываю и чувствую себя легким, как пушинка. Крики проклятого сторожа постепенно затихают вдали.
Ночная баталия на Венецианской Биеннале
Обосновавшийся навечно в Елисейских полях старый художник Арденте Престинари сообщил однажды друзьям о своем намерении посетить Венецианскую Биеннале, где спустя два года после его смерти ему посвятили целый зал.
Друзья пытались его отговорить: "Да брось, пожалуйста, Ардуччо! (так всегда ласково называли художника при жизни.) Всякий раз, когда кто-нибудь из нас отправляется туда, вниз, его ждут одни огорчения. Выбрось это из головы, оставайся с нами. Свои картины ты и без них знаешь и можешь быть уверен, что для выставки, как водится, отобрали самое худшее. и потом, если ты нас покинешь, кто будет вечером четвертым за карточным столом?"
"Да я быстренько", - уперся художник и кинулся вниз - туда, где обретаются живые люди и где устраивают выставки произведений изобразительного искусства.
Прибыть на место и среди сотен залов отыскать свой было делом нескольких секунд.
Tо, что он там увидел, его вполне удовлетворило: ему отвели просторный зал, расположенный так, что через него проходил основной поток посетителей. На стене выделялись его имя и две даты - рождения и смерти, да и картины для экспозиции были отобраны, надо признать, с большим знанием дела, чем он ожидал. Конечно, теперь, когда он смотрел на них потусторонним взором, так сказать, sub specie aeternitas (Здесь: сквозь призму вечности (лат.)), в глаза бросалось множество изъянов и ошибок, которых при жизни он не замечал. Ему даже захотелось вдруг сбегать за красками и кое-что наспех подправить на месте, но как это сделать? Если даже допустить, что его рисовальные принадлежности где-то сохранились, то поди знай, где именно. И потом, не разразится ли из-за этого скандал?
Был будний день, дело шло к вечеру, посетителей осталось мало. В зал вошел белокурый молодой человек, несомненно иностранец, скорее всего американский турист, и, оглядевшись вокруг с безразличием, которое обиднее любого оскорбления, проследовал дальше.
"Хам! - подумал Престинари. - Тебе только на коровах гарцевать в своих прериях, а не на художественные выставки ходить!"
А вот молодая пара, скорее всего молодожены в свадебном путешествии. Пока она с выдающим туристов равнодушным и скучающим видом обходила зал, он, чем-то заинтересовавшись, остановился перед небольшой ранней работой художника: уголок Монмартра на фоне неизменного Сакре-Кер.
"Образование у парня, конечно, скромное, - отметил про себя Престинари,Ц и все-таки в чутье ему не откажешь. Эта небольшая по размеру картина Ц одна из наиболее удачных моих работ. Как видно, на него произвела впечатление необыкновенная мягкость тонов".
Какая там мягкость, какие тона!..
"Иди сюда, радость моя! - окликнул жену молодой человек.Ц Посмотри-ка... Словно специально для нас".
"Что? "
"Неужели не узнаешь? Три дня тому назад, на Монмартре, - ресторанчик, где мы ели улиток.
Ну посмотри же, вот на этом самом углу". И он показал что-то на картине.
"Да-да-да! - воскликнула она, оживившись. - Но должна тебе признаться, что у меня от этих улиток живот заболел".
Глупо смеясь, они ушли.
На смену им явились две синьоры лет пятидесяти с ребенком.
"Престинари, - громко прочитала одна из них. - Уж не родственник ли он тех Престинари, что живут под нами?.. Не вертись, Джандоменико, не трогай ничего руками!" Это одуревший от усталости и скуки ребенок пытался отковырнуть ногтем каплю засохшей краски на картине "Время жатвы".
Художник встрепенулся: в зал вошел адвокат Маттео Долабелла, старый добрый друг, завсегдатай ресторанчика художников, где в свое время так блистал Престинари, а с ним какой-то незнакомый господин.
"О, Престинари! - воскликнул с довольным видом Долабелла. - Слава богу, ему дали отдельный зал. Бедный Ардуччо, какая для него была бы радость, если бы он мог оказаться сегодня здесь!
Наконец-то целый зал отведен одному ему - ему, человеку, который при жизни этого так и не добился!
.. Сколько было страданий! Ты знал его?"
"Лично - нет, - ответил незнакомый господин, - хотя однажды, кажется, я его видел... Симпатичный был человек, правда?"
"Симпатичный? Не то слово. Очаровательный causeur (балагур (франц.)), один из самых тонких и остроумных собеседников, каких я знал... Его язвительные шутки, его парадоксы... Никогда мне не забыть вечеров, проведенных в его компании... Лучшую часть своего таланта, можно сказать, он растрачивал в кругу друзей; да, поболтать он любил... Конечно, в его картинах, как видишь, тоже коечто есть, вернее, было; такая живопись сегодня считается старьем... Бог мой, взгляни на эту зелень, а этот фиолетовый тон... от них же челюсти сводит... Зеленые и сиреневые тона были его слабостью:
бедному Ардуччо вечно казалось, что их мало на полотне... Ну, а в результате... Сам видишь".
Покачав головой, он вздохнул и стал листать каталог.
Подойдя поближе, невидимый Престинари вытянул шею, чтобы посмотреть, что там написано. Его творчеству посвящалось полстранички текста за подписью другого его приятеля - Клаудио Лонио. От каждой второпях прочитанной фразы сжималось сердце: "...выдающаяся индивидуальность... годы пламенной юности в Париже конца Belle Epoque... что принесло ему широкое признание...
незабываемый вклад в движение, отличавшееся новыми идеями и смелыми экспериментами, которые...
определенное, и притом далеко не последнее место в ...".
Тут Долабелла закрыл каталог и направился в следующий зал со словами: "Что за душа человек был!"
Престинари долго - смотрители уже ушли, становилось темно, в опустевших залах все казалось таким удивительно ненужным - созерцал картины, составлявшие его посмертную славу, прекрасно понимая, что больше никогда, действительно никогда не будет ни одной его выставки. Это провал!
Как правы были его друзья там, наверху, в Елисейских полях: не надо было ему сюда возвращаться.
Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным. С каким высокомерием, с какой уверенностью в себе, как стойко переносил он тот факт, что публика его не понимает; как отражал самые ехидные выпады критиков! Но тогда у него впереди было будущее, бесконечная череда лет, и в перспективе - картины одна лучше другой, шедевры, которым суждено потрясти мир. А теперь? Все кончено, ему не дано больше добавить к сделанному ни одного мазка, и каждый неблагоприятный отзыв он переживал мучительно, как окончательный приговор.
От такой обиды в нем вдруг проснулся боевой задор. "Вот как, зеленые и сиреневые тона? И я еще должен терзаться из-за каких-то глупостей Долабеллы? Этого идиота, ни черта не смыслящего в живописи! Уж я-то знаю, кто ему заморочил голову.