Я снова принялся за работу. Но когда на следующий день явление повторилось с поразительной точностью и стало повторяться
регулярно каждый вечер, если не было дождя, я уже не мог сосредоточиться над сценарием. "Это не человек, а какая-то марионетка; можно подумать,
что он нарочно так двигается", - сказал я с досадой, проклиная его от всего сердца.
Но скоро досада сменилась удивлением и любопытством. Зачем он это проделывает? На четырнадцатый вечер я не выдержал и, как только
незнакомец появился, открыл широкое окно, прошел через веранду и направился к тому месту, где он всегда останавливался.
Когда я подошел, он держал в руке часы. У него было круглое румяное лицо с красноватыми карими глазами; раньше я видел его лишь против
света.
- Одну минуту, сэр, - сказал я, когда он повернулся.
Он посмотрел на меня с удивлением.
- Одну минуту, - промолвил он, - извольте. Если же вы желаете говорить со мной дольше и не будете задавать слишком много вопросов - ваша
минута уже прошла, - то не угодно ли вам проводить меня?
- Охотно, - ответил я, поравнявшись с ним.
- У меня свои привычки. И время для бесед ограничено.
- В это время вы обычно прогуливаетесь?
- Да, я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
- Не думаю.
- Сэр!
- Вы никогда не смотрите на закат.
- Никогда не смотрю?
- Никогда. Я наблюдаю за вами тринадцать вечеров подряд, и вы ни разу не смотрели на закат, ни разу.
Он сдвинул брови, как бы решая какой-то вопрос.
- Все равно я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я гуляю по этой тропинке, через те ворота, - он кивнул головой в сторону, - и
кругом...
- Нет, вы никогда так не ходите. Это неправда. Сегодня вечером, например...
- Сегодня вечером! Дайте вспомнить... А! Я только что взглянул на часы и, увидев, что прошло уже три минуты сверх положенного получаса,
решил, что гулять уже поздно, и пошел назад.
- Но вы постоянно так делаете.
Он посмотрел на меня и задумался.
- Может быть. Пожалуй, вы правы... Но о чем вы желали поговорить со мной?
- Вот именно об этом.
- Об этом?
- Да, зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда жужжать.
- Жужжать?
- Да. Вот так.
И я изобразил его жужжание.
Он посмотрел на меня: очевидно, звук ему не понравился.
- Разве я так делаю?
- Каждый вечер.
- А я и не замечал. - Он остановился и посмотрел на меня серьезно. Неужели, - сказал он, - у меня уже образовалась привычка?
- Похоже на то. Не правда ли?
Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами и уставился в лужу у своих ног.
- Мой мозг все время занят, - сказал он. - Значит, вы хотите знать, почему я это делаю? Уверяю вас, сэр, что я сам не знаю, почему, я даже
не замечаю этого. А ведь, пожалуй, вы правы: я никогда не заходил дальше этого поля... И это мешает вам?
Я несколько смягчился.
А ведь, пожалуй, вы правы: я никогда не заходил дальше этого поля... И это мешает вам?
Я несколько смягчился.
- Не мешает, - сказал я. - Но вообразите, что вы пишете пьесу.
- Не могу этого вообразить.
- Тогда представьте, что занимаетесь чем-нибудь, что требует сосредоточенности.
- Да, конечно, - сказал он и задумался.
Он казался таким огорченным, и я смягчился еще больше. К тому же с моей стороны было довольно невежливо требовать от незнакомого человека
объяснений, зачем он жужжит в общественном месте.
- Вы видите, - сказал он робко, - это уже привычка.
- Вполне согласен с вами.
- Это надо прекратить.
- Зачем же, если вам нравится? Притом я не так уж занят, у меня нечто вроде отпуска.
- Вовсе нет, - возразил он, - вовсе нет. Я очень обязан вам. Мне следует воздержаться от этого. Я постараюсь. Могу я попросить вас
воспроизвести еще раз это жужжание?
- Вот так, - сказал я, - "ж-ж-ж-ж"... Но знаете...
- Я очень вам обязан. Действительно, я рассеян до нелепости. Вы правы, сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это прекратится. А
теперь, сэр, я уже увел вас дальше, чем следует.
- Надеюсь, вы не обиделись...
- Нисколько, сэр, нисколько.
Мы посмотрели друг на друга. Я приподнял шляпу и пожелал ему доброго вечера. Он порывисто раскланялся, и мы разошлись.
У изгороди я оглянулся на удалявшегося незнакомца. Его манеры резко изменились; он шел, прихрамывая, весь съежившись. Этот контраст с его
оживленной жестикуляцией, с жужжанием почему-то странно растрогал меня. Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, и от всей души жалея, что
полез в чужие дела, поспешно вернулся в домик, к своей пьесе.
Следующие два вечера он не появлялся. Но я все время думал о нем и решил, что как комический тип сентиментального чудака он мог бы,
пожалуй, войти в мою пьесу. На третий день он зашел ко мне.
Сначала я недоумевал, почему он пришел: он вел безразличный разговор самым официальным образом, а затем вдруг перешел к делу. Он желал
купить у меня домик.
- Видите ли, - сказал он, - я нисколько не сержусь на вас, но вы нарушили мои старые привычки, мой дневной распорядок. Я гуляю здесь уже
много лет - целые годы! Конечно, я жужжал... Вы сделали это невозможным!
Я заметил, что он мог найти другое место для прогулок.
- Нет. Здесь нет другого такого места. Это единственное. Я уже справлялся. И теперь после обеда, в четыре часа, я не знаю, куда мне
деваться.
- Ну, дорогой сэр, если это так важно для вас...
- Чрезвычайно важно. Видите ли, я... я исследователь. Я занят научными изысканиями. Я живу... - Он запнулся и, видно, задумался. - Вон там,
закончил он, внезапно махнув рукой и чуть не попав мне в глаз, - в том доме с белыми трубами, за деревьями. И положение мое ужасно, просто
ужасно. Я накануне одного из важнейших открытий, уверяю вас, одного из важнейших открытий, какие были когда-либо сделаны. Для этого нужна
сосредоточенность, полный покой, энергия. И послеобеденное время было для меня наиболее плодотворным, у меня возникали новые идеи, новые точки
зрения.