Тернбулл молчал, и он продолжал свою речь:
— В небе и узнаешь мятеж, настоящий мятеж. Все высокое тонет внизу, все большое становится маленьким. На свете есть только одна небесная радость —сомнение .
Тернбулл по-прежнему молчал, и незнакомец спросил его:
— Значит, твой Макиэн тебя обратил?
— Обратил?! — вскричал Тернбулл. — Да почему? Мы с ним знакомы один месяц, и я ничем…
— Христианство — странная штука, — задумчиво сказал незнакомец с раздвоенным подбородком, легко облокачиваясь на руль. — Ты и не заметишь, как размякнешь… собственно, ты и не заметил.
— Я атеист, — сдавленным голосом проговорил Тернбулл. — Я всегда был атеистом. Да побойтесь вы Бога!
— Я не боюсь Его, — сказал незнакомец.
Тернбулл сплюнул в окошко; незнакомец продолжал:
— А жаль, мы очень на тебя рассчитывали… Умны они, гады, особенно такие дураки, как твой Макиэн.
— Да ничего я от него не набрался! — заорал Тернбулл. — Если я так плох, куда вы меня везете?
— Я везу тебя, — отвечал незнакомец, — чтобы показать последний мятеж. Тот самый, о котором ты мечтал, разгуливая вон там и размахивая от ярости руками.
Самолет стал спускаться — резко, словно человек, нырнувший в воду, и Тернбулл увидел внизу слишком хорошо знакомые места. Гнев заката утих, небо потемнело, слабые уличные огни освещали собор св. Павла. Да, собор еще стоял, но крест лежал рядом, на земле.
— Прибыли в самое время, — сказал пилот. — Сбили уже, молодцы! Мятежники все больше люди простые, и для них это — добрый знак.
— Конечно, — сказал Тернбулл без особого пыла.
— Я думал, — сказал незнакомец, — тебе приятно видеть, что молитва твоя исполнилась. Прости, конечно, за такое слово.
— Ладно, чего уж там! — отвечал Тернбулл. Самолет поднимался снова, и теперь внизу что-то ярко сверкало. Ладгэйт-хилл изменился мало, если не считать креста, но другие районы кишели людьми. Когда же Тернбулл с птичьего полета увидел почти весь Лондон, опьяняющий дух мятежа ударил ему в голову.
— Неужели восстал весь народ? — спросил он, едва дыша. — Неужели все бедные за нас?
Незнакомец пожал плечами.
— Сознательные, конечно, — сказал он. — Были кой-какие предместья… да вот, над одним мы пролетаем.
Тернбулл. посмотрел туда и увидел яркий свет. Тихие кварталы предместья пылали, словно прерия, охваченные пожаром.
— Что с ними поделаешь, трущобы…— сказал незнакомец. — Понимаешь, эти людишки слишком измотаны и слабы для мятежа. Мешали нам.
— И вы их сжигаете? — проговорил Тернбулл.
— Просто как, а? — усмехнулся незнакомец. — Только подумать, сколько было хлопот и разговоров, как помочь этим… бедным. А на что они сдались? На что они будущему? Вместо них придут новые, счастливые поколения.
— Разрешите мне сказать, — не сразу выговорил Тернбулл, — что это мне не нравится.
— Разреши и мне, — усмехнулся незнакомец, — сказать, что мне не нравится мистер Эван Макиэн.
Тонкий душою скептик почему-то не обиделся, даже не ответил — он мучительно думал о чем-то, пока не произнес:
— Нет. Мне кажется, не друг мой заразил меня такими взглядами. Мне кажется, я и раньше сказал бы то же самое. У этих людей есть свои права.
— Права! — неописуемым голосом повторил незнакомец. — Ах, права! А может быть, и души?
— У них есть жизнь, — серьезно отвечал Тернбулл, — с меня и этого хватит. Мне казалось, вы признаете жизнь священной.
— Еще бы! — в каком-то восторге воскликнул его собеседник. —Жизнь священна, отдельные жизни — ни в коей мере! Мы именно улучшаем жизнь, уничтожая слабых. Можешь ли ты, свободомыслящий, отыскать здесь ошибку?
— Да, — отвечал Тернбулл.
— Ах, какая непоследовательность! — усмехнулся пришелец. — Ты же одобрял тираноубийство.
Что ж это — отнимать жизнь у того, кто умеет ею пользоваться, и жалеть всякую страждущую шваль?
Тернбулл неспешно поднялся; он был очень бледен. Незнакомец тем временем кричал:
— Да на этом самом месте поставят золотые статуи здоровых и счастливых людей! Ты подумай, прежде тут рисовал на мостовой пьяный художник, которому жизнь не в радость, а мы…
Не опускаясь на сиденье, Тернбулл проговорил:
— Нельзя ли нам спуститься на землю? Я хочу выйти.
— То есть как это выйти? — крикнул незнакомец. — Ты будешь вождем, ты у меня,..
— Спасибо, — так же медленно, словно мучаясь, отвечал Тернбулл. — Мне нечего делать у вас.
— Куда ж тебя тянет, в монастырь? — ухмыльнулся незнакомец. — К Макиэну и его умильным мадоннам?
— Меня тянет в сумасшедший дом, — четко отвечал редактор. — Туда, откуда вы меня взяли.
— Зачем? — спросил незнакомец.
— Соскучился по приличным людям.
Незнакомец долго и насмешливо глядел на него (одна издевка отражала другую в его взоре, словно там была целая система поставленных друг против друга зеркал), потом спросил прямо:
— Ты думаешь, что я — дьявол?
— Да, — ответил Тернбулл. — Я думаю, что дьявола нет. Нет и вас, вы мне снитесь. И вы, и ваш самолет, и ваш мятеж — только страшный сон. Я верю в это и умру за свою веру, как святая Екатерина, ибо спрыгну и проснусь живым.
И он нырнул в небо, как ныряют в море. Звезды и планеты взметнулись перевернутым фейерверком, но сердце его наполнилось радостью. Он не знал, чему радуется; он почти не помнил слов Эвана о разнице между Христом и сатаной, когда сам, по собственной воле, падал вниз.
Очнувшись, он понял, что, опершись на локоть, лежит на больничном газоне, и пурпур заката еще не угас над ним.
Часть пятая
Глава ХVII
ИДИОТ
Эван Макиэн стоял неподалеку и молча смотрел на него. Тернбулл не смел спросить его, не упал ли он сам с неба, а Макиэн ничего не сказал. Они подошли друг к другу — лица у них были совсем одинаковые — и впервые за все это время пожали друг другу руки.
Словно то был сигнал, из дома немедленно выскочил доктор и побежал прямо к ним.
— Вот вы где! — кричал он. — Заходите, вы мне нужны!
Они вошли в его сверкающий кабинет. Опустившись во вращающееся кресло, он обернулся к ним и впервые посмотрел на них без улыбки.
— Буду говорить прямо, — начал он. — Как вы прекрасно знаете, мы делаем для каждого, что можем. Сам главный врач решил, что ваши заболевания требуют особых методов и… э— э… более простых условий.
— Если ваш главный врач так решил, — произнес Макиэн, — пусть он нам и скажет. Вам я не верю. Вы — человек слабоумный. Мы хотим видеть вашего начальника.
— Это невозможно, — отвечал доктор Квейл.
— Послушайте, — сказал Макиэн, — мы с ним сумасшедшие. Если мы вас убьем, нам ничего не будет.
— Вполне согласен, — прибавил Тернбулл.
Доктор Квейл издал слабый смешок.
— Ну, что вы! — проговорил он. — Пожалуйста, идите, если вам так приспичило…— И выбежал из кабинета, а оба шотландца побежали за ним. Когда он постучал в самую обычную дверь и оттуда послышалось «Прошу!», у Макиэна упало сердце, но нетерпеливый Тернбулл ворвался в комнату.
Там было прибрано и красиво, стены скрывались за рядами медицинских книг, а в дальнем конце стоял большой стол, и на нем горела лампа. Света было достаточно, чтобы различить стройного холеного человека в белом халате. Седая его голова низко склонилась над бумагами. Он поднял взор на мгновение, свет упал на его очки, и посетители увидели длинное лицо, которое можно было бы назвать породистым, если бы раздвоенный подбородок не придавал ему сходства с актером.