Я напился из реки, кое-как вымыл лицо и остался сидеть на берегу, тупо глядя на рыб, которые, копнув носом ил, ловили что-то в быстро исчезающих облачках мути.
Расслабляющая, дремотная апатия овладела мной. Не хотелось ни шевелиться, ни дышать, ни думать. Как прекрасно было бы вечно сидеть вот так, без забот и желаний, грезить наяву, отрешенно созерцать ленивое движение рыб, мерное покачивание камыша, тени облаков на воде. Только бы забыться, только бы не вспоминать ни о чем: ни о приближающемся пожаре, ни о холмике сырой земли возле разрушенного шалаша, ни о коротком, захлебывающемся вскрике Авеля, ни о жутких ухмылках подземников.
Я понимал, что потерпел поражение, и сейчас у меня не было ни сил, ни желания продолжать борьбу. Кто я теперь? Полководец без армии? Король без подданных? Пророк без учеников? Голый, безоружный, слабосильный человечишко, со всех сторон окруженный врагами. Интересно, кто первый доберется до меня – огонь, волки или подземники?
Внезапно колеблющееся отражение милого измученного лица легло на поверхность реки рядом с плоским закопченным блином моей физиономии. Длинные пряди светлых волос коснулись воды. Несколько долгих минут длилось молчание, потом я забормотал что-то о нелепой случайности, о своих добрых намерениях, о непредвиденном стечении обстоятельств. Я просил прощения и тут же принимался доказывать, что прощать меня нельзя.
– Не надо, – сказала Ева. – Лучше молчи. Я уже все знаю.
– А-а-а, – глупо протянул я и потом добавил. – Наверное, ты хочешь меня убить?
– Нет. Разве этого можно хотеть?
– Уж лучше ты, чем кто-то другой.
– Как бы я не хотела стать птицей, я все равно никогда не смогу летать. И убить тебя я тоже не могу. Даже если бы и хотела. Ведь я человек.
– Человек – не человек… Какая разница? Подземники ведь тоже люди.
– Нет, они не люди. Для того, чтобы стать человеком, мало иметь две руки и две ноги. Нужно еще жить по-человечески. Без убийств. Без зависти, злобы, недоверия.
– Вот и объясните это подземникам. Договоритесь как-нибудь.
– Нельзя. Человеком можно стать только по своей собственной воле. Каждый подземник знает, что можно прийти к Дубу и начать новую жизнь. Но не все хотят этого… Моя прабабушка и отец мужа тоже когда-то были подземниками. Раньше я думала, что и ты подземник…
– Нет. Я здесь совсем-совсем чужой.
– Я поняла это. Ты не похож ни на кого из тех, кого я знаю. Подземники творят только зло. Мы же стараемся избегать всякого зла. А в тебе все перемешано – и добро, и зло. Может быть, поэтому и Дуб не смог помочь тебе.
– Я не совсем такой, как вы… Но об этом долго рассказывать.
– Не надо рассказывать. Все и так понятно. Ты любишь только самого себя. Считаешь, что все зависит от собственной воли. Не только другие люди, звери и растения, но и вся природа. Но ведь природа совершенно безразлична к тебе. Она глуха и слепа ко всем твоим замыслам. Попытки изменить ее бесполезны. Куда проще изменить себя самого.
– И, тем не менее, в мире есть такие места, где люди изменяют природу. И довольно успешно.
– Это вам только кажется. Борьба с природой бессмысленна. Вы ничего не приобретете от этого. Зато многое потеряете. Душевное равновесие. Дух терпимости и согласия… Ведь нам дан разум. А как ты его используешь? Для познания самого себя? Для совершенствования души? Ответь…
– Не будем говорить об этом сейчас. Я виноват перед тобой… и перед всеми. Если тебе нужна помощь, скажи. Я постараюсь сделать все, что в моих силах.
– Мне помощь не нужна. И мужу ты уже ничем не поможешь. Надо спасать лес, зверей. Надо искать сына.
– Тогда пойдем.
– Сначала спросим совет у Дуба.
Всю дорогу до поляны, окружавшей дуб, я ощущал себя нашкодившим школьником, которого за ухо ведут на место преступления. Следы моей деятельности были заметны уже издали: кучи гниющих ананасов, засохшие ветки, глубокие царапины на коре дерева.
Ева села на землю, боком к дубу, и замерла, прикрыв глаза. Каждая черточка ее лица, взятая отдельно, была безупречна: и бледная бархатистая кожа, и немного курносый, с удивительным вырезом ноздрей нос, и припухлые, всегда чуть-чуть приоткрытые губы. Но красота эта была трагична. Тень горькой и злой судьбы лежала на ней. Печать вечного неискупленного наказания за грехи давным-давно исчезнувших поколений.
Она стремилась жить в согласии не только с самою собой и своими собственными принципами, но и со всем тем, что окружало ее. Вряд ли эта жизнь была так уж легка и безоблачна, как казалось мне со стороны. Я не знаю цену, которую она заплатила за благополучие, царившее в ее маленьком мирке, но думаю, в любом случае, цена эта была немалой. Недаром в глубине ее прекрасных глаз всегда таилась печаль и предчувствие беды. И вот, когда самое тяжелое, казалось, уже было позади, выяснилось вдруг, что милый ее сердцу мир слишком уязвим и хрупок. Он рухнул всего за одну ночь, и вместе с ним рухнуло и ее счастье. Сейчас, возможно, она находилась еще в худшем положении, чем я.
Что мог сказать ей дуб – пусть даже и разумный? Знает ли он что-нибудь о любви, печали, одиночестве, смерти? Способен ли понять материнское горе? Слишком долго стоял он на этом месте, слишком много видел на своем веку, слишком привычен был ко всяким проявлениям добра и зла, чтобы понять страдания хрупкой человеческой души.
В чем же тогда предназначение этого загадочного дерева? В чем его власть над людьми? Почему дети и внуки убийц, выросшие в темных пещерах среди зла и насилия, с молоком матери впитавшие пренебрежение к чужой жизни, стали потом людьми? Что сделал с ними дуб? Вылечил, загипнотизировал, уговорил? Почему же тогда он не разговаривает со мной? Только потому, что я родился на другой планете, в другом измерении?
Много раз я приходил к дубу и никогда еще в моих мыслях не появлялось ничего такого, о чем я мог бы сказать – да, это не мое, такое могло прийти на ум только сверхмудрому и сверхсовершенному существу. Ведь все, что я передумал, стоя или сидя под дубом, давно таилось во мне самом. Просто раньше я гнал это от себя, считал малодушием, слюнтяйством. Давным-давно прошли детские годы, когда я плакал ночами, пораженный человеческой жестокостью, ложью, бездушием. Очень скоро я понял, что подлым и злым живется на свете куда как легче. Нельзя сказать, что я силой гнал от себя все доброе. Нет, оно вытекало само, понемногу, по капельке. А если что-то и осталось, то на самом донышке. Окончательной сволочью я не стал, но и сволочей особо не осуждал. Считал нахальство и хитрость такими же счастливыми качествами, как здоровье. Ну разве виноват человек, что он таким уродился?
Но вот что странно! Пожалел бы я, спрашивается, Еву, окажись мы в такой ситуации раньше? Если только для виду. Или с подленькой мыслишкой – я пожалел тебя, ты пожалей меня… А вот теперь, прикажи она мне утопиться – пойду и утоплюсь. Даже слова не скажу. Значит, все же влияет на меня дуб? А может быть, это я стал другим?
И тут меня вдруг осенило. Конечно же, дуб и не станет разговаривать со мной. Я просто не могу его понять. Слишком груба и глуха еще моя душа. Чтобы понимать дуб, нужно, наверное, прожить рядом с ним всю жизнь. Как Адам, как Ева. Дуб не умеет разговаривать с чужаками. Зато он умеет другое – пробуждать в них совесть. А если и не совесть, то хотя бы стыд человеческий. У кого, конечно, его хоть немного осталось. Вот, оказывается, чем он берет подземников. Вот почему они потом остаются жить возле него, постепенно превращаясь из зверя в человека.
Лишь самые подлые, самые жестокие, самые закореневшие в зле не захотели покинуть свои норы. Вот уж кто, наверное, никогда не слыхал о жалости, добре и сострадании! Но и они боятся дуба. Недаром, едва поднявшись на поверхность, начинают обжираться «пьяными» ягодами. Нет лучшего средства от упреков совести, чем всякий дурман, будь то водка, наркотики или что-нибудь еще. Это я по себе знаю… С этими-то маньяками и обязаны были сражаться волки. Вряд ли к этому их понуждал только скудный рыбный паек. Может, и здесь не обошлось без влияния дуба? Или даже звери могут отличать людей совести от двуногих хищников?
Ева встрепенулась и медленно, словно пробуждаясь от тяжелого забытья, открыла глаза.
– Дуб не может одолеть огонь, – сказала она. – Но он сделает все, что только возможно. Скоро ему должны помочь другие Дубы. Нам нужно спасать животных.
По поляне в беспорядке металось множество зверей. Шерсть на некоторых уже была основательно подпалена. На моих глазах здоровенный клыкастый боров сбил с ног теленка антилопы и умчался куда-то влево, но тут же вернулся, весь дымясь и жалобно хрюкая. Из кустов галопом вынеслось несколько низкорослых пегих лошадок. Ева крикнула им что-то, и они, заржав, повернули к реке, но стадо горбатых вилорогих быков, мчавшихся в противоположном направлении, погнало лошадей обратно в лес.
Через наши головы летели уже не искры, а целые головешки. Пожар подступал с трех сторон. Единственным путем к спасению была река. Но обезумевшие от страха животные, не слушая Еву, продолжали носиться по поляне, давя и калеча друг друга.
Тогда Ева приложила ко рту обе руки и издала призывный волчий вой. И почти сразу же издалека донесся ответ – хриплый и могучий вой. Несмотря на жару, я почувствовал между лопаток неприятный холодок.
Не прошло, наверное, и пяти минут, как седой вожак, отряхивая с себя воду, уже выбрался на наш берег. Его намерения в отношении меня были весьма красноречивы, но в последний момент Ева успела стать между нами. Наклонившись, она сказала что-то волку в самое ухо.
Тот, как видно, сразу понял ее, прыгнул в сторону, цапнул зубами истошно визжащую свинью, ударил плечом бестолково прыгающего козла, разогнал двух сцепившихся рогами быков, завернул назад несколько антилоп и погнал их всех прямо в речку.
Очень скоро вода в ней буквально кипела от множества переправлявшихся животных. А волк продолжал молнией носиться по поляне, направляя к спасению все новые и новые стада.
Тут только я обратил внимание на то, что пожар, обложивший нас почти правильным полукругом, за все время почти не продвинулся вперед. Не знаю, дуб ли был тому причиной или что-то другое, но волны бушующего огня никак не могли пересечь какую-то невидимую для меня, но строго обозначенную в пространстве границу.
Из-за реки потянуло вдруг свежим ветром. Тотчас взметнулись огромные столбы искр, но могучий вихрь легко отбросил их куда-то назад, за стену дыма. Я оглянулся. Прямо на нас по небу неслись черные густые тучи. Как кавалерийская лава накатывались они на горящий лес.
16. Круг жухлой травы
А на другом берегу, между тем, произошла заминка. Многие животные, уже сумевшие благополучно преодолеть реку, бросались обратно в воду. С диким ржанием взвился на дыбы пегий жеребец. В шее его торчала стрела. Еще несколько стрел вонзилось в прибрежный песок. Из кустов, растянувшись редкой цепью, один за другим выходили люди в длинных балахонах. Почти каждая выпущенная стрела находила себе жертву. Подземники ножами добивали бьющихся в судорогах животных, выдергивали свои окровавленные стрелы и шли дальше, все теснее сжимая круг и отрезая нам единственный путь спасения.
Среди них я сразу узнал Авеля. Лохмотья, в которые он был одет, волочились по земле. Руки его сжимали все ту же злополучную, сделанную из моего брючного ремня пращу. На боку висел короткий меч без ножен. Авель жевал что-то на ходу и бессмысленно улыбался. Скорее всего он был пьян до бесчувствия. Ева, узнав его, слабо вскрикнула.
Подземники тоже заметили нас. Кто-то, возможно их предводитель, пальцем указал на Еву. В цепи визгливо захохотали. Весь правый фланг отряда – три или четыре человека – бегом бросились в нашу сторону.
Навстречу им метнулся волк. Ловко увернувшись от пущенных стрел, налетел на переднего подземника, каким-то чудом миновал подставленный нож, клацнул челюстями и отскочил обратно, оставив на лице подземника глубокие следы клыков. Остальные подземники тут же встали в круг и натянули луки. А волк тем временем продолжал свой отчаянный танец. Влево, вправо, вперед, назад, опять назад, вперед. Клацанье челюстей, вопль, звон тетивы. Уже три стрелы торчали в его теле. Очередной подземник взвыл, тряся прокушенной рукой, но это был последний успех старого бойца. Сразу два топора с разных сторон опустились на его череп.
И тут Ева повела себя очень странно. Она отошла к дубу и прижалась к нему спиной, постояла так немного, словно прислушиваясь к чему-то, а затем стала шагами мерить длинный толстый корень, торчащий из земли, словно хребет какого-то доисторического зверя. Уж не сошла ли она с ума от пережитого?
– Копать здесь! – сказала она и пяткой сделала углубление в земле, почти рядом с корнем.
– Зачем? – спросил я, не спуская глаз с подземников. Нас теперь разделяла только река.
– Не знаю. Так Дуб велел.
Она опустилась на колени и стала руками разгребать грунт. Я, все еще недоумевая, стал помогать ей. К счастью, копать глубоко не пришлось. Не прошло и минуты, как мы извлекли из земли увесистый продолговатый сверток.
– Эту вещь спрятал отец мужа, когда пришел сюда в первый раз, – сказала Ева, разворачивая черный, скользкий на ощупь пластик.
Тяжелая, аккуратно сработанная из хорошего металла штуковина имела довольно странный вид, и если бы не торчащая из нее короткая трубка с высокой, зловещего вида мушкой, я пожалуй бы и не догадался об истинном предназначении нашей находки. Смазка, покрывавшая металл, уже стала твердой, как лак. Приклад и рукоятка были отполированы чьими-то пальцами. Запасные магазины по виду напоминали банки с сардинами.
– Ты знаешь, что это? – спросила Ева.
– Оружие, – ответил я. – Машинка для убийства.
– Дуб сказал, что теперь она твоя.
– А больше он ничего не сказал?
– Он сказал, что все остальное ты знаешь сам.
– Но ведь я тоже человек. Я не хочу быть убийцей.
– Разве кто-нибудь заставляет тебя убивать? Ты должен принять решение сам.
Я вставил магазин, передернул затвор и, никуда специально не целясь, нажал на спуск. Автомат рявкнул и добрая половина магазина ушла в небо. Подземники сразу сыпанули обратно на берег и там залегли. Хоть сами они огнестрельным оружием и не пользовались (видно, давно все патроны расстреляли), но представление о нем имели. Поэтому и не паниковали. Понимали, что численное превосходство за ними, а я никуда не денусь – огонь вот-вот заставит меня сигануть с берега в речку.
– А что будет со мной потом, после всего этого?.. Если мы останемся целы?
– Тебе придется уйти. Ни один Дуб, ни одна человеческая семья не примет убийцу. Но изгнание все же лучше смерти. Люди жалеют таких, как ты, а волки не трогают.
– Круто!
Тучи клубились уже прямо у нас над головой. Все небо было мутно-желтым, тревожным, и эта муть во всем своем огромном объеме шевелилась, опалесцировала, тускло вспыхивала. В ней ощущалась дикая, почти космическая сила.
Уцелевшие животные давно разбежались. Подземники схоронились по ямам и за кустами. Один только Авель, как потерявший управление робот, бесцельно бродил по берегу.
Сзади меня треснуло так, будто рухнул небосвод. Пламя прорвало невидимую плотину и с трех сторон обрушилось на дуб. Вверх взлетел ревущий гейзер огня. Так, наверное, горят нефтяные вышки. Мне опалило спину. Волосы на затылке затрещали. Я схватил Еву за руку и потащил к воде. Подземники тоже вскочили, вскидывая навстречу нам луки, но я одной короткой очередью снова прижал их к земле.
– Плыви! – закричал я Еве. – А потом прячься и жди меня.
Она хотела что-то возразить, но я столкнул ее в воду и принялся поливать свинцом укрытия, в которых засели подземники. Пули рубили ветки, вздымали фонтанчики земли, впивались в тела мертвых животных. Я позволил Еве добежать до ближайших кустов и еще с минуту после этого не давал подземникам поднять голову. Я мог бы продержаться еще дольше, но от гибнущего дуба прямо на меня катился огненный вал.
Подняв над головой автомат с последним магазином, я ступил в воду, багровую от отблесков пожара. Пришлось плыть на боку, подгребая одной рукой. Автомат тянул на дно, и я, прежде чем добраться до берега, порядочно наглотался воды. Со всех сторон ко мне, пригибаясь, бежали подземники. Я вылил воду из ствола и нажал на спуск. Боек клацнул, но выстрела не последовало. Лапка затвора торчала в крайнем положении и не поддавалась моим усилиям. Это был конец.