В первый же день Сянцзы сбился с ног. Ранним утром он повез жену-северянку на рынок за продуктами. Возвратившись, стал развозить господских детей: одних в среднюю школу, других – в начальную, третьих – в детскую группу. Школы разные, возраст разный, физиономии разные, но все отпрыски Яна были одинаково несносны, особенно когда сидели в коляске. Даже самые спокойные вертелись, как обезьяны! Развез детей, вези на службу господина. Вернулся домой – доставь вторую госпожу на рынок, а потом к родственникам, а потом к знакомым. Не успел вернуться – надо везти детей к обеду. После обеда снова в школу. Теперь как будто можно и поесть, но госпожа на своем тяньцзиньском диалекте приказала ему натаскать воды. Питьевую воду доставляли Янам на дом, для стирки обычно носили слуги. Это не входило в обязанности Сянцзы, но, чтобы не портить отношений с хозяевами, он не отказывался. Не говоря ни слова, Сянцзы наполнил водой чан, ведра и только собрался поесть, как вторая госпожа послала его за покупками.
Госпожи не ладили между собой, но в управлении домом придерживались единых взглядов: не давали слугам ни минуты покоя, даже поесть. Сянцзы этого не знал, подумал, что просто выдался такой суматошный день, и по дороге купил себе несколько лепешек. Деньги он любил больше жизни, но ради коляски следовало поберечь здоровье.
Не успел Сянцзы вернуться с покупками, как первая госпожа приказала ему подмести двор. Господа одевались красиво, очень заботились о своей внешности, но комнаты и двор напоминали свалку. Сянцзы не терпел грязи и взялся за уборку, забыв о том, что это не его дело. Убрал двор, и тут же ему велено было подмести в комнатах. Сянцзы не перечил, только удивился, как могли эти с виду приличные и красивые дамы развести у себя такую грязь! После уборки вторая госпожа вручила ему годовалого чумазого дьяволенка. Сянцзы не знал, что с ним делать. Бывало, он брался за всякую работу, но нянчить детей не приходилось. Он крепко и вместе с тем бережно держал маленького господина, боясь, как бы тот не выскользнул из рук. Сянцзы был весь в поту. Он попытался отдать это сокровище большеногой деревенской служанке Чжанма, но та встретила его бранью.
В доме Янов прислуга держалась не больше трех – пяти дней. Господа считали слуг домашними рабами и драли с них три шкуры, – иначе за что платить? Только Чжанма жила в доме уже шестой год. Лишь потому, что сама могла обругать кого угодно. Как только ее задевали, она тут же разражалась потоками брани. Ехидство господина Яна, бойкий язычок первой госпожи и трескотня второй меркли перед руганью разъяренной Чжанма, и господа чувствовали, что перед ними достойный противник.
Сянцзы вырос среди вежливых северян и очень не любил, когда ругались без всякого повода. Он не посмел ударить Чжанма – порядочный человек не бьет женщин, и не стал отвечать на ругань. Он в упор посмотрел на Чжанма, да так, что она почувствовала опасность и замолчала. Как раз в эту минуту первая госпожа приказала Сянцзы ехать за детьми в школу. Он поспешил отдать ребенка второй госпоже. Та приняла это за оскорбление и обругала его последними словами. Первая госпожа была недовольна, что он нянчится с ребенком второй госпожи, и в свою очередь тоже напустилась на Сянцзы. Сянцзы оказался под перекрестным огнем. Он схватил коляску и умчался, рассердиться и то не успел. Ему никогда не случалось бывать в подобных переделках, с непривычки даже кружилась голова.
Когда он доставил одного за другим всех детей, поднялся галдеж, какого не бывает и на рынке. Женщины ругались, дети ревели – во дворе творилось что-то невообразимое, как у театра после спектакля. Хорошо, что Сянцзы надо было ехать за господином Яном, и он быстро покинул двор. Уличный шум показался ему ласковым шепотом.
Лишь часам к двенадцати ночи Сянцзы смог перевести дух. Он сильно устал, голова трещала. Все в доме Янов, и старые и малые, наконец угомонились, а в ушах Сянцзы все еще стояла разноголосая брань, словно рядом прокручивали сразу несколько патефонных пластинок.
Не в силах ни о чем думать, он решил лечь спать. Но когда вошел в свою каморку, сердце сжалось и сон как рукой сняло. Каморку разделяла пополам дощатая перегородка, в каждую половину вела отдельная дверь. В одной половине жила Чжанма, другую отвели для Сянцзы. Лампы не было, в крохотное оконце проникал тусклый свет уличного фонаря. От земляного пола отвратительно пахло сыростью и пылью, ничего кроме топчана в каморке не было. Да и как на нем спать? Вытянуть ноги нельзя, упрешься в стену. А спать полусидя или свернувшись калачиком Сянцзы не привык. Он поставил топчан наискосок, – правда, ноги будут свисать, но ничего, перебьется. Сянцзы принес постель, устроился кое-как, но долго не мог уснуть. Он старался не открывать глаз, уговаривал себя: спи, завтра рано вставать! Кормят плохо, работа тяжелая, – пусть, но, может быть, хозяева часто устраивают банкеты, приглашают гостей, играют в карты… Зачем ты сюда нанимался? Разве не ради денег? Лишь бы побольше платили, все стерпишь.
Он почти совсем успокоился, перестал ощущать скверный запах. Незаметно Сянцзы уснул. Он почувствовал, как его кусают клопы, но был не в силах даже пошевельнуться. Прошло два дня. Сянцзы словно окаменел, все стало ему безразлично. На четвертый день пришли в гости две дамы. Чжанма быстро приготовила карточный столик. Словно весенний теплый ветерок повеял в душе Сянцзы. Началась игра. Чжанма прислуживала гостям, и всех детей поручили заботам Сянцзы. Ему быстро надоела эта шумная орава, но, украдкой заглянув в комнату, он увидел, как первая госпожа деловито собирает выигрыш, и подумал: пусть у нее скверный характер, но она, должно быть, знает, что в таких случаях нужно и слуге подкинуть три-четыре мао. Ради чаевых он решил быть терпеливым с этими мартышками и относиться к ним, как к маленьким господам.
Когда игра кончилась, госпожа велела Сянцзы отвезти гостей. Обе гостьи заволновались: они хотели ехать домой вместе. Пришлось искать еще одну коляску. Сянцзы крикнул рикшу. Первая госпожа, шаря в карманах, орала во все горло:
– Что вы, что вы, мои дорогие! Приехали к нам, да еще платить за проезд! Удобно ли вам? Хорошо ли разместились?
Наконец госпожа вытащила один мао.
Сянцзы видел, как дрожали ее руки, когда она отдавала деньги.
Сянцзы отвез гостей и принялся помогать Чжанма убирать, время от времени поглядывая на госпожу. Та приказала Чжанма принести кипяченой воды и, когда та вышла, протянула Сянцзы один мао:
– На, чего глаза пялишь!
Сянцзы побагровел, выпрямился во весь рост – голова его едва не коснулась балки. Схватив монету, он швырнул ее в заплывшее жиром лицо госпожи:
– Плати за четыре дня!
– Чего разошелся? – заверещала госпожа, но, взглянув на Сянцзы, умолкла.
Она выдала ему деньги за проработанные дни. Он бросил постель на сиденье коляски и покатил ее. Вслед ему неслась ругань.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Стояла ранняя осень. Легкий ветерок шевелил листву. Сянцзы поднял голову, посмотрел на Млечный Путь. вздохнул. Вечер был прохладный, но Сянцзы не хватало воздуха. Сердце его наполнилось безысходной тоской. Ему хотелось плакать от горя: его, такого сильного и выносливого, мечтавшего встать на ноги, заставили уйти, выгнали Со Двора, как последнюю скотину! Он возненавидел весь Род Янов!
Выкатив коляску на ярко освещенный безлюдный проспект, Сянцзы еще сильнее ощутил пустоту и растерянность. Медленно, в полном отчаянии тащился он со своей коляской. Трудно было узнать в теперешнем Сянцзы прежнего – неутомимого, полного радужных надежд парня. Куда идти? Разумеется, в "Жэньхэчан".
Торговцы и рабочие люди никогда не боятся остаться без дела,– куда страшнее упустить покупателя или постоянную работу! Обидно, когда посетитель уходит из закусочной или парикмахерской, не воспользовавшись твоими услугами. Обидно, когда теряешь место. Сянцзы хорошо знал, как часто хозяева отказывают рикшам. Что ж, не уживешься с одним, найдешь другого. Но ведь он работал безропотно, унижался ради коляски, и все-таки его выжили как последнего проходимца.
Больно и стыдно возвращаться в "Жэньхэчан" и выслушивать насмешки рикш: "Смотрите, смотрите, Лото Сянцзы, оказывается, тоже поперли!"
Но идти больше некуда. И он решительно направился в "Жэньхэчан".
Главная его постройка, если смотреть с фасада, состоит из трех помещений. В среднем – контора, сюда рикши заходят только для переговоров с хозяином и денежных расчетов, торчать без дела здесь запрещается, справа и слева от конторы размещаются комнаты отца и дочери. К главной постройке с западной стороны примыкают выкрашенные темно-зеленым лаком двустворчатые ворота двора, откуда выкатываются коляски; над воротами на железном крюке болтается яркая электрическая лампочка. Под ней – вывеска с большими золотистыми иероглифами: "Жэньхэчан".
Лампочка освещает и темную зелень лака на воротах и позолоту иероглифов на вывеске. Взад-вперед снуют красивые коляски, покрытые темным или желтым лаком, с белоснежными чехлами – даже рикши ими гордятся,– эти коляски аристократы среди прочих. За воротами, позади главного помещения, широкий квадратный двор, где растет могучий ясень. По обеим сторонам двора тянутся навесы для колясок. В южной постройке и в маленьких комнатах за ней, на заднем дворе, живут рикши.
Был, наверное, уже двенадцатый час ночи, когда Сянцзы увидел яркую, но удивительно одинокую лампочку над вывеской "Жэньхэчан". В конторе и в комнате хозяина было темно, только в комнате дочери горел свет. Сянцзы понял – Хуню не спит. Он решил войти потихоньку, чтобы она не услышала. Именно потому, что она хорошо к нему относилась, Сянцзы не хотелось, чтобы Хуню первая узнала о его неудаче. Но едва поравнявшись с ее дверью, он услышал:
– Ой, Сянцзы, это ты?
Она хотела было пуститься в расспросы, но, взглянув на приунывшего Сянцзы и сверток с постелью, удержалась.
Чего больше всего боишься, то непременно случается. Стыд и тоска в сердце Сянцзы слились воедино, он молча стоял, не сводя глаз с Хуню. Она выглядела как-то необычно. То ли от света лампочки, то ли от пудры лицо ее казалось белее, чем всегда, и как-то добрее. Слегка подкрашенные губы придавали миловидность. Сянцзы удивился: он никогда не видел в Хуню женщину и сейчас, глядя на ее подкрашенные губы, смутился. На ней были светло-зеленая шелковая кофточка и темные штаны. При свете лампы кофточка переливалась мягкими, чуть грустными тонами; она была коротенькая, из-под нее виднелось тело, что еще больше подчеркивало легкость шелка. Ветерок трепал штаны, они словно хотели убежать от предательски яркой лампочки и слиться с темнотой ночи.
Сянцзы в смятении опустил голову, но перед ним назойливо маячила зеленая сверкающая курточка. Хуню – он знал – никогда прежде не одевалась так. Она, конечно, имела возможность ходить в шелках, но целыми днями Пыла занята с рикшами, а потому носила штаны и куртку из простой, иногда цветной, но неяркой ткани. И вот сейчас Сянцзы увидел что-то необычное – хорошо знакомое, но необычное,– и на душе стало тревожно.
Сянцзы надеялся, что Хуню уйдет в комнату или прикажет ему что-нибудь сделать: никогда еще он не испытывал такой мучительной, невыразимой растерянности. Однако Хуню шагнула к нему и тихо произнесла:
– Ну, что ты застыл на месте? Поставь коляску и скорее возвращайся! Мне нужно с тобой поговорить.
Обычно он во всем ей повиновался, но сегодня она выглядела по-другому, и Сянцзы призадумался. Он попытался собраться с мыслями, однако усталость мешала сосредоточиться. Сянцзы вкатил коляску во двор и бросил взгляд на комнаты, где жили рикши,– там было темно, наверное, все уже спали, а некоторые еще не возвратились. Поставив коляску на место, он подошел к комнате Хуню. Сердце тревожно билось.
– Входи же! Поговорим! – сказала она не то всерьез, не то шутя. Он помедлил и вошел.
На столе – еще неспелые груши с зеленоватой кожицей, водка и три фарфоровые рюмочки. На великолепном блюде – цыпленок в соевой подливе, жареная печенка и прочая снедь.
Хуню предложила ему сесть:
– Я уже перекусила, теперь ты угощайся!
Она налила ему водки. Резкий запах спиртного, смешиваясь с запахом жареного цыпленка, дразнил аппетит.
– Выпей и закуси! Не стесняйся! Я уже сыта, знала, что ты вернешься, только что гадала на косточках.
– Я не пью, – сказал Сянцзы, рассеянно глядя на рюмку.
– Не пьешь, так убирайся вон! Я ведь из добрых чувств, а ты не ценишь! Глупый ты, Лото, выпьешь – не умрешь. Я и то могу выпить еще четыре ляна. Не веришь? Гляди!
Она налила почти полную рюмку и, закрыв глаза, залпом выпила.
– Теперь ты! – сказала она, подняв его рюмку. – Не выпьешь, за ворот вылью!
Злоба душила Сянцзы, он готов был ударить Хуню – как она смеет над ним издеваться! Но Хуню всегда была с ним добра, да и со всеми держалась запросто – зачем же ее обижать!
"Не хочешь обижать, – подумал он, – расскажи о своей беде!" Он не был словоохотлив, но тысячи слов готовы были сейчас сорваться с его уст. Хуню над ним не смеется – она угощает его от души.
Он взял рюмку, отпил. Живительная влага медленно разлилась по телу. Сянцзы поднял голову, расправил плечи и вдруг совсем некстати икнул. Хуню рассмеялась. Он с трудом допил рюмку и опасливо покосился на комнату хозяина.
– Отца нет. – На лице Хуню блуждала улыбка. – Он уехал в Наньюань к тетке на день рождения. Его не будет три дня.
Она снова наполнила его рюмку. Сянцзы стало не по себе, в сердце закралось недоброе предчувствие. Но уйти он не мог. Лицо Хуню было так близко, яркие губы улыбались, кофточка сверкала и переливалась. Сянцзы почувствовал какое-то неведомое ему волнение. Хуню не стала красивой, но в ней появилось что-то живое, привлекательное. Казалось, это не она, а другая, незнакомая женщина.
Он не старался понять, что именно в ней изменилось, не мог принять ее сразу такой, но и уйти не хватало сил. Он раскраснелся. Отпил еще глоток для храбрости.
Он даже забыл, что собирался пожаловаться ей на свою судьбу. Он то и дело поглядывал на Хуню и ощущал какую-то смутную тревогу. Наконец он понял, чего ей от него нужно, и желание горячей волной захлестнуло его. Теперь он видел в Хуню только женщину.
Напрасно Сянцзы предостерегал себя, сдерживал. После трех рюмок он забыл об осторожности.
Он смотрел на Хуню затуманенными глазами и удивлялся, почему ему так весело, с чего это он так расхрабрился. Ему хотелось испытать что-то неизведанное, радостное. Он больше не боялся Хуню, она уже не казалась ему свирепой тигрицей, он мог взять ее на руки, как котенка, такой ощущал прилив сил…
Свет в комнате погас.
На другой день Сянцзы проснулся очень рано и тотчас выкатил коляску. В голове шумело, мучила изжога – вероятно, оттого, что впервые выпил, но Сянцзы старался не замечать этого. Наслаждаясь утренним ветерком, он сел на землю и стал размышлять. Головная боль пройдет, а вот душевный покой не скоро вернется.
Сянцзы находился в смятении. Его мучил стыд, сердце сжималось в предчувствии беды.
Почему Хуню так поступила? Оказалось, она – не девица, а ведь Сянцзы уважал ее… Да и никто о ней плохо не отзывался. Говорили только, что она очень сердитая и невоздержанная на язык.
Случившееся ночью казалось нелепым, как дурной сон. Сянцзы последнее время не бывал в "Жэньхэчане", как же она могла его ждать? А может, ей все равно – с кем?…
Сянцзы опустил голову. О женитьбе он пока не думал, но, как у всякого деревенского жителя, у него были на этот счет свои взгляды. Если он обзаведется собственной коляской и наладит жизнь, то поедет в деревню и возьмет в жены молодую, сильную и трудолюбивую девушку, которая умеет и сготовить и постирать. Обычно его ровесники, Даже семейные, тайком бегают по белым домам . Сянцзы никогда этого не делал: он решил во что бы то ни стало выбиться в люди и не хотел тратить деньги на женщин, кроме того, он знал, как страдают от дурных болезней завсегдатаи публичных домов. А ведь некоторым из них нет и двадцати! Наконец он просто хотел остаться порядочным человеком, достойным своей будущей жены. Он мечтал жениться на невинной девушке и сам желал быть чистым. А теперь… теперь…
Он вспомнил о Хуню. Друг она, может быть, неплохой, но какая она безобразная, старая и бесстыдная! Вспоминать о ней было противнее, чем о солдатах, которые отняли у него коляску и чуть не лишили жизни! И она – его первая женщина! Из-за нее Сянцзы стал распутником…
А что, если пойдут сплетни? Если это дойдет до Лю Сые? Знает ли старик, что его дочь – подпорченный товар? Ведь иначе Сянцзы может оказаться виноватым. А если старику все известно и он махнул на это рукой – что же они за люди? Подонки? А он водится с ними. Значит, и сам он такой! А вдруг его захотят женить? Нет, ему не нужна такая жена. Не важно, сколько у ее отца колясок – шестьдесят, шестьсот или шесть тысяч. Надо немедленно оставить "Жэньхэчан", порвать с ними. Когда-нибудь он купит коляску и найдет себе достойную пару.
Сянцзы приободрился: зачем бояться и печалиться, главное – не жалеть сил, и все желания исполнятся.
Подвернулись два пассажира, но Сянцзы с ними не сговорился, и настроение снова испортилось. Он старался не думать о Хуню, но мысли о ней его преследовали, волновали кровь. Он никогда не переживал ничего подобного. Даже если он порвет с ней, забыть все равно не сможет. Ему казалось, что он осквернил не только тело, но и душу, и этого пятна никогда не смыть. Однако ни ненависть, ни отвращение не могли прогнать мысль о Хуню. Бесстыдная, голая, безобразная и в то же время влекущая, она стояла перед глазами. Сянцзы словно попал в зловонную трясину, из которой не выбраться. Все было грубо, отвратительно, но Сянцзы не мог забыть эту ночь. Воспоминания появлялись сами собой, словно пустили корни в его сердце. Он впервые, познал женщину, и это чувство тревожило, не давало покоя. Сянцзы не знал, как теперь вести себя с Хуню. Он был словно муха, попавшая в паутину.
Мысль о случившемся не покидала его, даже когда ой бежал с коляской, в памяти всплывали какие-то неясные образы, горячечные, бередящие сердце. Ему захотелось напиться до потери сознания – может быть, станет легче, и он избавится от этих мучений! Но он не решился. Нельзя губить себя из-за женщины! Даже мысли о коляске стали туманными, неясными – словно заслоненное тучами солнце.
Вечером, после работы, ему стало еще тяжелее. Но никуда не денешься, придется возвращаться в "Жэньхэчан". Как он встретится с ней? Что скажет? Сянцзы кружил по улицам с пустой коляской, раза три приближался к "Жэньхэчану", но поворачивал и катил куда глаза глядят. Ему было страшно, как школьнику, который впервые сбежал с урока и боится идти домой.
Но при этом, как ни странно, его все сильнее влекло к Хуню. Особенно с наступлением темноты. Он знал, что не должен думать об этой женщине, но разбуженное желание толкало его к ней. Такое же чувство он испытал в детстве, когда разорял осиные гнезда: страшно, а руки дрожат от нетерпения, будто дьявол подстрекает! Вспыхнувшая страсть могла его погубить, но он не в силах был ей противиться.
Сянцзы возвратился к Сианьмэню и решил идти прямо к Хуню. Кровь бурлила. Он помнил лишь об одном: Хуню – женщина.
Уже собираясь войти в ворота, Сянцзы столкнулся с мужчиной лет сорока. Лицо и походка показались знакомыми, но Сянцзы не решился его окликнуть, только машинально спросил:
– Вам коляску? Человек удивился: