Были свои точки сближений, отталкивании, симпатий и антипатий, группировки, подпольные склоки и сплетни. Только Оленев никогда не вмешивался в борьбу самолюбии и больше всего любил общаться с безалаберным Веселовым или с неистовым Чумаковым, несмотря на абсолютное различие между ними.
Веселов, неиссякаемый выдумщик, остряк и, как поговаривали, тайный пьяница, привлекал его открытостью души, непосредственностью и бесконечными розыгрышами над коллегами. Казалось, что для него каждый день - первое апреля. Правда, шутки его не всегда были безобидными, на него обижались, но недолго, потому что, подойдя со своей детской улыбкой, он искренне просил прощения и обещал, что впредь такого не повторится. Он не обманывал, впредь такое не повторялось, ибо в своих выдумках Веселов был неповторим.
В отделении могли кипеть любые страсти, но забавный парадокс, давно отмеченный Оленевым, оставался неизменным: стоило реаниматологам собраться вне работы у кого-нибудь в гостях или просто накануне праздника, запереться в лаборатории Грачева за чашкой чая, так сразу же все начинали говорить о работе. Забывались вязания и модные силуэты, болезни детей и дачные проблемы. Даже анекдоты отодвигались на время в сторону. Оленев сидел где-нибудь в уголке, слушал все это и тихо радовался, что коллектив у них дружный, хороший, а все эти революции, бунты, подкалывания и подсиживания - результат обыкновенных человеческих страстей, от которых избавлен только он сам, за что и благодарил судьбу.
Особенно сплоченным бывал коллектив, когда хирурги или терапевты начинали упрекать реаниматоров в допущенных ошибках. Тогда сразу забывались все разногласия, и все, как один, отстаивали честь отделения. Даже если нападение было массированным, с привлечением профессоров и больничного начальства. Тут уж Грачев мигом придумывал теоретические обоснования, а Мария Николаевна в своей спокойной манере доказывала правоту допущенных действий, и Оленев не помнил случая, чтобы хоть кто-нибудь предал родное отделение.
Некая кастовая гордость роднила этих разных людей. Быть реаниматологом, стоять на грани жизни и смерти, разбираться чуть ли не во всех областях медицины, вступать в споры с врачами любых других специальностей - это было прерогативой, почетной должностью, знаком отличия, печатью избранных. Так казалось всем им, и Оленев ни с кем не спорил.
Официально отделение считалось центром детской реанимации области, и туда привозили умирающих детей со всех концов большого города и из районных больниц. К тому же отделение отвечало за всех тяжелых больных в огромной больнице, начиная с родильного дома, кончая глазным центром. И еще в палатах лежали многочисленные больные, перенесшие операции как в детском, так и во взрослых хирургических отделениях. И все это в двух палатах, на семи койках, включая кювезы с искусственным микроклиматом для недоношенных детей.
Сколько Оленев помнил, всегда шел разговор о расширении отделения, о перестройке или даже о новом корпусе, но проходили годы, и все оставалось на своих местах.
Впрочем, в последнее время пустые разговоры начали обретать реальные перспективы. Архитекторы ходили с рулонами чертежей, на территории больницы освобождалось место для пристройки, но дело пока кончилось тем, что вырубили деревья в больничном парке, выкопали котлован и заморозили стройку по неясным причинам.
Так и ютились больные, врачи и сестры в старом помещении, устаревшем с точки зрения современной реанимации. Нельзя сказать, что администрация не заботилась об отделении.
Она исправно снабжала его новейшей аппаратурой, которую негде было ставить, выделяла ставки для медсестер, которых становилось все меньше и меньше, вербовала новых врачей, но желающих работать в реанимации было не-так уж и много, то ли из-за тяжелого труда, то ли из-за потери престижности профессии.
Оставались самые закаленные, да и то кое-кто был бы рад уйти из родной больницы, если бы нашлось местечко потеплее. Другие просто хотели бы переменить специальность, ибо что ни говори, а моральный износ в реанимации жесток-и неотвратим. Только Веселов оставался Веселовым все эти годы - неутомимым, находчивым и жизнерадостным. А что якобы попивал потихоньку, так это на работе не отражалось, и все глядели на его тайный грешок сквозь пальцы.
Вот и сейчас, в сгустившихся сумерках грядущей революции все притихли по своим углам, и только Веселов отпускал шутки, да Оленев, прикрыв веки, с нарочитым равнодушием наблюдал за событиями.
- Если хотите, Матвей Степанович, можете вводить себе эту водичку, а к больным я вас не подпущу. Это антигуманно - испытывать неапробированный препарат на больных.
- Это научно доказанный факт, Мария Николаевна, - стервенел Грачев. Верить или не верить в тибетскую медицину - это ваше личное дело, но лекарство, созданное столетия назад, имеет такое же право на существование, как кордиамин или эуфиллин. Я четко доказал, что оно приводит к глубокому анабиозу клетки организма, в основном жизненно важные - сердца и мозга. Все равно вы не запретите мне спасать больных от смерти, я легко сделаю это без вашего согласия.
- Если я узнаю о ваших действиях, то пеняйте на себя, - спокойно сказала Мария Николаевна. - Вы знаете мой принцип - не выносить сор из избы, но ваш так называемый эксперимент выходит за рамки врачебной этики, и я сегодня же подам докладную администрации, чтобы вас отстранили от работы. Вы становитесь опасным.
- Ага! - воскликнул Грачев. - Вы сами не прочь занять мое место! Можно представить, как здесь все зарастет тиной, если вы станете заведующей.
- Ничего, - сказал Веселов. - Мы и в болоте поквакаем. Я лично ваш оживитель не буду использовать даже под страхом утопления в унитазе.
Грачев сверкнул глазами в сторону Веселова, но Оленев вовремя взял того под руку и вывел из комнаты.
- Дай лучше закурить. В воздухе пахнет грозой.
- Приказ министра запрещает врачам курить в больнице, - сказал Веселов и чиркнул спичкой.
- Пусть разбираются без нас.
- Ага, - легко согласился Веселов. - Не нашего ума дело. Пусть на Олимпе ссорятся... Но где же он раскопал эту штуковину? Сам допер? Ни за что не поверю. Он ведь и английский знает со словарем, а тут тибетский!
- Меня это не волнует, - сонно сказал Оленев, выпуская дым в сторону. Может, и украл. Мне какое дело?
- А ты у нас всегда в стороне, тихуша.
- Свою работу я знаю, - уточнил Оленев, - а глазеть по сторонам у нас некогда. Впрочем, Грачев не блефует. Это открытие века. Если к нему не присосутся разные чины, то ему и Нобелевская положена. Только ведь затрут, загребут под себя.
- Экий ты пессимист! - рассмеялся Веселов. - А мы отстоим, а потом как раскрутим шефа на всю Нобелевскую! Во погудим!
Постепенно из ординаторской выходили по одному остальные врачи. Это означало, что противодействие полярных сил нарастало, и в ход пошли не совсем дипломатические выражения.
Оленеву совсем не было обидно, что Грачев тут же начисто забыл, кому обязан своим открытием. Это его вполне устраивало, а что случится потом, то и случится, Не помрет же, не сойдет с ума.
В этот день Юра не дежурил, работы не предвиделось, и он под шумок решил уйти пораньше. Дома шел нескончаемый ремонт, на отца и жену надежды было мало, вот и приходилось все делать самому. Да и дочка должна прийти из школы. Достигший равновесия, отрекшийся от суеты мира, он сохранил одну привязанность - к дочери.