— Что, господи? Что, а? Ты куда? Тушить? У тебя ж воооон стоит! — он ткнул пальцем в торчащую на пригорке каланчу. — Для чего она, я спрашиваю, а?!
Тищенко — тараща глаза, задыхаясь, тянулся к домику:
— Тк, сгорит, тк тушить…
Насупившийся Мокин крепче сжал ящик, угрюмо засопел:
— Эт я, наверно. Спичку в сенях бросил. А там тряпье какое-то навалено. Виноват, Михалыч…
Кедрин принялся трясти председателя за ворот, закричал ему в ухо:
— Чего стоишь! Беги! К каланче! Бей! В набат! Туши!
Тищенко вырвался и, сломя голову, побежал к пригорку, через вспаханное футбольное поле, мимо полегших на земле ракит и двух развалившихся изб. Запыхавшись, он подлетел к каланче, и еле передвигая ноги, полез по гнилой лестнице.
Наверху, под сопревшей, разваливающейся крышей висел церковный колокол. Тищенко бросился к нему и — застонал в бессилье, впился зубами в руку: в колоколе не было языка. Еще осенью председатель приказал отлить из него новую печать взамен утерянной старой.
Тищенко размахнулся и шмякнул кулаком по колоколу. Тот слабо качнулся, испустил мягкий звук.
Председатель всхлипнул и лихорадочно зашарил глазами, ища что-нибудь металлическое.
Но кругом торчало, скрещивалось только серое, изъеденное дождями и насекомыми дерево.
Тищенко выдрал из крыши палку, стукнул по колоколу, она разлетелась на части.
Председатель глянул на беленький домик правления и затрясся, обхватив руками свою лысую голову: в двери, вперемешку с дымом, уже показалось едва различимое пламя.
Он набросился на колокол, замолотил по нему, руками, закричал.
— Кричи громче, — спокойно посоветовали снизу.
Тищенко перегнулся через перила: Кедрин с Мокиным стояли возле лестницы, задрав головы, смотрели на него.
— Что ж не звонишь? — строго спросил секретарь.
— Тк языка-то нет, тк нет ведь! — забормотал председатель.
Кедрин усмехнулся, повернулся к Мокину:
— Вот ведь, Ефимыч, как у нас. О плане трепать, да обещаниями кормить — есть язык. А как до дела дойдет — и нет его.
Мокин понимающе кивнул, сплюнул окурок и крикнул Тищенко:
— Ну, что торчишь там, балбес? Слезай!
— Тк, горит, ведь…
— Мы что, слепые по-твоему? Слезай, говорю!
Тищенко стал осторожно спускаться по лестнице.
Мокин, тем временем, подошел к большому деревянному щиту, врытому в землю рядом с каланчей. На щите висели — огнетушитель, багор, ржавый топор, и черенок лопаты. Под щитом стоял прохудившийся ящик с песком
— Ишь, понавешал, — угрюмо пробормотал Мокин, поднатужился и вытащил из двух колец огнетушитель.
Кедрин подошел к щиту, брезгливо потрогал облупившиеся доски, вытер палец о пальто.
Тищенко, спустившись на землю, нерешительно замер у лестницы.
— Щас опробуем технику твою, — Мокин перевернул огнетушитель кверху дном и трахнул им по ящику. Послышалось слабое шипение, из черного, обтянутого резиной отверстия полезли пузыри, закапала белая жидкость Мокин повернулся к Кедрину, в сердцах покачал головой:
— Вот умора, бля! Тушить, говорит, пойду! Он этим тушить собрался!
Секретарь сердито смотрел на шипящий огнетушитель:
— А потом объяснительная в райком — средств нет, тушить было нечем. И все шито-крыто. Сволочь…
Тищенко съежился, крепче ухватился за лестницу.
Внутри огнетушителя что-то мягко взорвалось, он задрожал в руках Мокина, из дырочки вылетела белая струя, ударила в щит и опрокинула его.
— Во стихия, бля! — ошалело захохотал Мокин и, с трудом сдерживая рвущийся огнетушитель, направил его на замершего Тищенко. Председатель упал, сбитый струёй, загораживаясь, пополз по земле.
— Смотри, Михалыч, вишь, закрывается! — кричал Мокин, поливая Тищенко, — закрывается! Стыдно значит ему! А! Ох как стыдно!
Струя быстро стала слабеть, и вскоре иссякла. Мокин поднял огнетушитель над головой, размахнулся и с победоносным ревом метнул в стойку каланчи. Стойка с треском сломалась, вышка дрогнула. Мокин удивленно заломил кепку на затылок:
— Во, Михалыч, как у него понастроено. Соплей перешибешь!
Тищенко — мокрый, выпачканный землей, стонал, тыкался пятернями в скользкую глину, силясь приподняться.
Секретарь брезгливо посмотрел на него, чиркнул спичкой, прикуривая:
— Ну, соплей, — не соплей, а голыми руками — это точно.
Он шагнул к вышке, схватился за стойку и начал трясти ее. Мокин вцепился в другую. Вышка заходила ходуном, с крыши полетели доски, посыпалась труха.
— Ну-ка, Михалыч, друж-ней! Друуж-ней! — Мокин уперся ногами в землю, закряхтел. Раздался треск — стойка Мокина переломилась и каланча, едва не задев председателя, медленно рухнула, развалилась на гнилые бревна.
— Ну вот и проверили на прочность, — тяжело дыша, проговорил Мокин. Кедрин вытер о полу выпачканные трухой руки, прищурился на громоздящиеся бревна.
Председатель стоял, опустив мокрую голову. С мешковатого ватника капала грязь и вода.
Кедрин сунул руки в карманы:
— Ну, что, брат, стыдно?
Тищенко еще ниже опустил голову, всхлипнул.
— Даааа. Дожил ты до стыда такого. Тебе какой год-то?
— Пятьдесят шестой, — простонал председатель.
— А ума — как у трехлетнего! — Мокин, склонившись над макетом, что-то рассматривал.
— Точно, — сощурившись, Кедрин выпускал дым, — и кто ж тебя выбрал такого?
— Нннарод…
— Народ? — Секретарь засмеялся, подошел к Мокину:
— Ну как с таким говорить?
— Да никак не говори, Михалыч. Оставь ты этого мудака. Лучше мне помоги.
— А что такое?
— Да вот, недолга, — сдвинув кепку на затылок, Мокин скреб плоский лоб, — не пойму я одного. У нас каланча со щитом упали, а тут они — стоят себе целехоньки. Что ж делать?
Кедрин присел на корточки, наморщил брови.
От крохотной каланчи на крашеные опилки падала треугольная ребристая тень. Рядом стоял красный щит. На нем можно было разглядеть микроскопический огнетушитель, багор, топор и даже черенок лопаты.
Кедрин долго сидел над планом, задумчиво попыхивая папиросой, потом порывисто встал и по-чапаевски махнул рукой:
— А ну-ка вали их, Петь, к чертовой матери! Молиться на них, что ли?
— Точно! — Мокин нагнулся и щелчком снес сначала каланчу, потом щит. Красный огнетушитель запрыгал по макету, скатился на полированную поверхность реки.
— А вот тут мы тебя и к ногтю, падлу! — ощерился Мокин и ловко раздавил его выпуклым прокуренным ногтем.
Кедрин бросил окурок, сплюнул и посмотрел через поле. Правление горело. Клочья желтого пламени рвались из окошка и двери.
Вокруг домика стояли редкие зеваки.
— Ну вот, годится, — Мокин подхватил под мышку ящик, — теперь можно и дальше. Пошли, Михалыч?
— Идем, Петь, идем, — Кедрин хлопнул его по плечу и мотнул головой понуро стоящему Тищенко:
— Иди вперед, пожарник…
Председатель послушно поплелся, с трудом перетаскивая обросшие грязью сапоги.
Возле мехмастерской они столкнулись с босоногой бабой и двумя небритыми, пропахшими соляркой мужиками. Баба загородила Тищенко дорогу:
— Петрович! Чтой-то там горит-то?
— Правление, — сонно протянул председатель.
— Да неуж?
Тищенко молча отстранил ее и зашагал дальше. Но баба засеменила следом, поймала его грязный рукав:
— Да как же, ды как… правление?! Загорелося?!
— Загорелось…
— Оооох, мамушка моя, — пропела баба и прикрыла рот коричневой рукой. Тищенко вздохнул и побрел по дороге. Мужики оторопело смотрели на него — мокрого, сутулого и грязного. Баба охнула и, часто шлепая босыми ногами по грязи, снова догнала его:
— Да как же, Петрович, мож оно не само, мож поджег кто, а?
— Отстань…
— Чо ж отстань-то? — она растерянно остановилась, провожая его глазами, — кто ж поджег правление?
— Он сам, живорез, и поджег, — проговорил Мокин, обходя бабу.
Кедрин шел следом.
Баба охнула. Мужики удивленно переглянулись.
Кедрин повернулся к ним и сухо проговорил:
— Вместо того, чтоб глаза пялить — шли бы пожар тушить. А кто поджег и зачем — не ваша забота. Разберемся.
Железные ворота мехмастерской были распахнуты настежь. Тищенко первым вошел внутрь, огляделся и, не найдя никого, втянул голову в плечи:
— Тк вот это мастерская наша…
Мокин с Кедриным вошли следом. В мастерской было холодно, сумрачно и сыро. Пахло соляркой и промасленной ветошью. Посередине, поперек прорезанного в бетонном полу проема, стояли трактор со спущенной гусеницей и грузовик без кузова с открытом капотом. Рядом, на грязных, бурых от масла досках лежали части двигателей, детали, тряпки и инструменты. В глубине мастерской возле большого, но страшно грязного, закопченного окна лезли друг на дружку три длинные, похожие на насекомых сеялки. Вдоль глухой кирпичной стены теснились два верстака с разбитыми тисками, токарный станок, две деревянные колоды и несколько бочек с горючим. Повсюду валялась разноцветная стружка, куски железа, окурки и тряпки. Кедрин долго осматривался, сцепив руки за спиной, потом грустно спросил:
— Это, значит, мастерская такая?
— Тк да вот… такая, — отозвался Тищенко.
Секретарь вздохнул, тоскливо посмотрел в глаза Мокину. Тот набычился, крепче сжал ящик:
— А где ж твои работнички?
— Тк на пожаре, верно, иль обедают…
Кедрин многозначительно хмыкнул, подошел к машине, заглянул в капот. Заглянул и Мокин. Их внимательно склоненные головы долго шевелились под нависшей крышкой, фуражки сталкивались козырьками. Вдруг секретарь вздрогнул и, тронув Мокина за локоть, ткнул куда-то пальцем. Мокин тоже вздрогнул, что-то оторопело пробурчал. Они, медленно распрямились и снова посмотрели в глаза друг другу. Лица их были бледны.
Тищенко с трудом сглотнул подступивший к горлу комок, прижал руки к груди и забормотал:
— Тк вот, готовимся, товарищ Кедрин, к посевной и технику, значит, исправляем, и чтоб в исправности была, чтоб справная, стараемся, чиним, и все в срок, все по плану, вовремя, значит, стараемся…
Кедрин оттопырил губы, покачал головой. Мокин обошел трактор и остановился возле бочек:
— А это что?
— Бочки. С соляркой и бензином.
Рыжие брови Мокина удивленно полезли вверх — под кожаный козырек.
— С бензином?!
— Угу.
Мокин растерянно посмотрел на секретаря. Тот протянул чуть слышное «дааа», вздохнул и вышел вон. Мокин подбежал к бочкам:
— И што ж, прям с бензином и стоит?
— Тк стоит, конешно, а как же нам… — встрепенулся было председатель, но Мокин властно махнул рукой:
— Которая?!
— Тк, наверно, крайняя справа.
Мокин быстро вывинтил крышку, наклонился, понюхал:
— Так и есть. Бензин.
Он шлепнул себя по коленям, ошалело хохотнул и повернулся к председателю:
— У тебя стоит бензин?
— Стоит, конешно…
— В бочке?
— В бочке.
— Просто?!
— Тк, конешно…
— Да как — конешно? Как — конешно, огрызок ты сопатый, раскурица твоя мать!? Ведь вот подошел я, — он порывисто отбежал и театрально подкрался к бочке, — подошел, значит, и толк! — поднатужившись, он толкнул ногой бочку, она с грохотом опрокинулась, из отверстия хлынул бензин. — И готово!
Тищенко раскрыл рот, растопырив руки, потянулся к растущей луже:
— Тк, зачем же, тк льется ведь…
Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:
— А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееени матери. Быстро. Чтоб духу твоего … пппшёооол!!!
И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина, ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:
— Куууда… куда лыжи навострил, умник. Стой. Ишь, шустряк-самородок.
И тряхнув пару раз, сильно толкнул. Тищенко полетел на землю. Из распахнутых ворот раздался глухой и гулкий звук, словно десять мужчин встряхнули тяжелый персидский ковер. Внутренности мастерской осветились, из нее выбежал Мокин. Лицо его было в копоти, губы судорожно сжимали папиросу. Под мышкой по-прежнему торчал ящик.
— Вот ведь, едрен-матрен Михалыч! Спичку бросил!
Кедрин удивленно поднял брови.
Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарем:
— Вот ведь, оказия…
Тот помолчал, вздохнул и сердито шлепнул его по плечу:
— Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.
И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:
— Это деятель наш виноват Техника безопасности ни к черту. Сволочь.
Тищенко лежал на земле и плакал.
Мокин выплюнул папиросу, подошел к нему, ткнул сапогом:
— Ну ладно, старик, будет ныть-то. Всякое бывает. — И не услышав ответа, ткнул сильнее:
— Будет выть-то, говорю!
Председатель приподнял трясущуюся голову.
Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую
— Эх, маааа, — Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскреб лоб, — во, занялось-то! В один момент.
И вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:
— А у нас — стоит, родная, целехонька! Во, Михалыч! Законы физики!
Кедрин подошел, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.
Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:
— Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Все из-за тебя.
— Из-за него, конечно, гниды, подхватил Мокин, — каб технику безопасности соблюл — рази ж загорелось бы?
Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:
— Слушай, а что это там на холме?
— Анбар, — с трудом разлепил посеревшие губы председатель…
— Зерно хранишь?
— Зерно, картошку семенную…
— И что, много ее у тебя? — с издевкой спросил секретарь.
— Тк хватит, наверно, — косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провел по лицу.
— Хватит? Ну дай-то Бог! — Кедрин зло рассмеялся, — а то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол все, что имели — государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали, да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.
Мокин вытирал платком закопченное лицо:
— Старый-то он верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал . На собраниях все свое вякал. Вот и довякался.
Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.
Кедрин брезгливо оглядел его — пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землей, потом повернулся к Мокину:
— Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь как там. Что к чему.
— Лады! — Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару.
Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.
Тищенко всхлипнул.
Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:
— Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.
Тищенко, как лунатик, поплелся по дороге — оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.
Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку — по серой прошлогодней траве.
В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защелкал шифер.
Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:
— Михалыч!
Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал — запыхавшийся, красный с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.
— Михалыч! Во дела! — забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку, — проверил я, проверил!
— Ну и что? — Кедрин вынул руки из карманов.
— Да умора, бля! — зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. — Такой порядок — курам на смех! Подхожу к амбару, а он — раскрыт. Возится там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает — я, дескать, кладовщица, а это — сторож. Ну я чин-чинарем спрашиваю их, а что вы делаете, сторож и кладовщица? — Да, — говорят, — зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И — снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся — вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное — не передохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, — говорю, — что? Керосин, — говорит, — здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, — говорит, — приходится лампой пробавляться.