Свернули за угол, вошли в рощу. Между оголившимися деревьями маячили темные фигуры.
— Вон они, — Сергей остановился, оглянулся. — Надо б кол сломать.
— Брось, не надо.
— Да хули, четверо ведь.
— Нет, кажется трое. Пошли, не боись. Я двоих беру, а ты уж не робей. Пиздани один раз, но что б точно.
Подошли. Трое оборвали разговор, повернулись.
— Аааа… заступничка привел, — Сыч шагнул навстречу.
— Мало у магазина схлопотал?
Невдалеке от троих захрустели сучья. Сашка Гладилин застегивал ширинку.
— Ты что, бля, в Москве здоровья набрался? — Женька вынул кулаки из карманов, пошел к Сычу, — Сильно здоровым стал?
— На вас, пиздаболов, хватит.
Женька шагнул ближе. Сыч размахнулся. Женька увернулся от кулака и ловко хряснул Сыча в лицо.
Сыч полетел назад, кожаная фуражка покатилась по земле. Пека с Хохлом кинулись на Женьку, Сергей — на упавшего Сыча. Саша Гладилин бросился разнимать:
— Да что вы, ребят, охуели?!
Женька сбил Хохла, но от пекиного кулака не уберегся, полетел навзничь.
Сергей бил ногами закрывающегося Сыча, Сашка оттаскивал его за куртку. Пека ударил Женьку ногой в бок. Женька вскочил, икнул и достал его кулаком. Хохол сидел, схватившись за нос.
— Ребят, да что вы, еб вашу! — Сашка оттащил Сергея. — Поубиваете друг друга!
— Пшел на хуй, прихлебатель! Ща тебе вложу еще!
— За что мне-то?
— За то! Пусти! Мудак…
Женька сбил Пеку с ног, тот вскочил и побежал прочь. Сыч поднялся и побежал следом.
Хохол сидел на земле, вытирая разбитый нос. Женька толкнул его ногой:
— А ну, уматывай отсюда!
Хохол с трудом встал и побрел. Женька поднял сычеву фуражку, кинул ему вслед:
— Передай начальнику, шестерка! Хохол поднял фуражку, побрел дальше.
— А ты, чего стоишь? — Женька подошел к Сашке. — А ну вали отсюда!
— Да чего ты, Жень?
— Вали, кому сказал!
Сашка сплюнул, зашагал прочь. Опавшая листва зашуршала под его ногами.
— Ну вот, огребли ребята, — Женька потрогал оплывающую бровь. — Да… синячок обеспечен. Издержки производства, бля…
— Дерешься ты, я скажу! — Сергей хлопнул его по плечу. — Отработал, а!
— А ты тоже хорош. На лежачего полез, нет чтоб мне помочь.
— Так я ж добить его, суку, хотел, чтоб не встал, гадина!
— А мне вон досталось, тем временем…
— Ничего, Жень, щас пузырь раздавим, вылечим. Дай, пятак приложу! Пятак надо. У тебя есть?
Зашарили по карманам. Женька вдруг замер, открыл рот:
— Еб твою мать!
Он осторожно вытащил из кармана куртки растопыренную пятерню. Пальцы были выпачканы в норме. Женька обиженно чмокнул:
— Во, бля,.. я ж выложить не успел… а этот хуй меня ногой. Пакет разорвался. И она жидкая была, хоть пей…
Он держал руку перед собой.
— А может не вся вытекла! — робко спросил Сергей.
— Да какой там… — изгибаясь, Женька пальцами другой руки достал разорванный пакет — Вообще-то не вся еще…
— Ну и порядок. Чего такого. А куртку Людка твоя постирает.
— Будем надеяться, — Женька посмотрел на пакет и тряхнул головой. — Ну ладно, делать нечего.
Он подставил рот под дыру, сжал пакет ладонями. Жидкая норма потекла в рот.
— Жек! Мож я сбегаю пока? А то закроют.
— Давай.
— Чего брать-то? Пузырь или краснуху?
— Пузырь.
Сергей повернулся и бодро зашагал к магазину.
Женька высосал из пакета норму и, скомкав, приложил его к пылающей брови. Моргать было больно, висок онемел, бок слабо ныл.
— А у них всегда так, — Эра выпустила в эмалированную миску седьмое яйцо. — Получают много, а жить нормально не умеют. В конце месяца занимать плетутся.
— Точно, — Аня колола орехи, выбирая из скорлупы в стакан.
— Машка приходит — вся разодетая, в янтаре, в кримплене. Эра, дай взаймы. И знает ведь к кому идти.
— Это конечно.
— К Соловьевым сунулась однажды, — отказали. А я вот просто, Ань, и не могу отказывать. Не умею.
Эра кинула яичную скорлупу в ведро и металлическим веничком стала взбивать яйца с песком.
— Ты у нас Христосик.
— Сама себя ругала не раз, дура, чего я, действительно. А вот не могу. А Машка сотню — цап! И до свидания. На следующий день загул у них. Гости. В получку отдаст, в конце месяца — опять.
— А он не заходит?
— Нет, что ты. Это же элита, разве снизойдет до технократии какой-то. У них и гости все такие — индюки. В замше, да в коже.
— А он член союза?
— Давно. Трехтомник выходит, Машка говорит.
— Не читала, ничего?
— Читала, Ань. Муть-мутью. Производственный роман. Он любит ее, она в завкоме, он бригадир. Бригада — завалящая, из последних. Не справляется. Бригада сыпется, текучка кадров. Она его критикует. А он ревнует ее к главному инженеру. Кончается все, правда, хорошо. План перевыполняют и они женятся. Старый литейщик тост говорит. Молодые хлопают. Все.
— Кошмар…
— Да, еле до конца осилила. Вообще-то у него сборничек рассказов есть. Там лирика такая деревенская. Вроде и ничего, но с другой стороны — сколько можно? Надоело…
— Крем сейчас будем или после?
— Потом. А то опадет. Дай-ка муку мне.
Аня передала.
Эра отмерила два стакана, высыпала в миску, добавила подтаявшего масла, стала мешать деревянной ложкой.
— Эр, а орехи сразу или потом? Сверху?
— Нет, сразу. В том-то и дело. Это не «Полет». Ты тогда давай орехи с нормой мешай.
Аня сняла с буфета накрытую тарелку. Под крышкой лежали четыре нормы. Три были потемнее, одна совсем свежая — оранжево-коричневая. Аня высыпала в нормы орехи, помешала ложкой:
— Эр, а колиному министерству норму кто поставляет?
— Детский сад.
— Оно и видно. Вон какая светленькая. Мы интернатовскую едим. Ничего, конечно, но не такая… Как пахнет сильно. Эр. Все-таки запах ничем не отбить.
— Испечем, постоит и никакого запаха.
— Правда?
— Ага… Перемешала? Давай сюда.
Аня передала тарелку. Эра счистила тягучее содержимое в тесто, подсыпала муки и стала засучивать рукава.
Лифт плавно остановился, светло-зеленые двери разошлись.
Николай Иванович вышел в вестибюль.
Стоящий у проходной милиционер повернулся, отдал честь. Николай Иванович кивнул головой, минуя его, толкнул стеклянную дверь.
У подъезда прохаживались двое милиционеров в шинелях. Заметив Николая Ивановича, они остановились и приложили руки к вискам.
Николай Иванович кивнул им.
Машина стояла рядом. Вышел шофер, открыл заднюю дверцу:
— Добрый вечер, Николай Иваныч.
— Добрый вечер, Коля. — Николай Иванович кинул папку на сиденье и сел сам.
Шофер проворно обежал мощный черный перед, сел за руль, завел и плавно тронул.
Проехали коротенькую аллею, уперлись в серебристые ворота, которые стали медленно расходиться. За воротами стояла черная волга охраны. Возле волги прохаживались трое в плащах. Ворота разошлись, лимузин проехал мимо волги. Трое хлопнули дверцами, волга тронулась следом.
— Домой, Николай Иваныч?
— Ага.
Свернули на Кутузовский, понеслись по середине.
— Сегодня, Николай Иваныч, «Спартачок» наш «сапогам» наложит. Как пить дать.
— Не говори гоп… — Николай Иванович приспустил стекло.
— Вот увидите. Он «Химику» как в субботу, а? Здорово!
— Химик не ЦСКА.
— Ну, разные, конечно, но семь-ноль выиграть, это тоже суметь надо. Счет — будь здоров.
— Посмотрим, — Николай Иванович зевнул, снял шляпу и положил на папку. — Чего-то хмурится. Дождь пойдет.
— Пойдет, конечно. Вон как заволакивает. Мокрая осень какая-то. Прошлый год сухая была. Картошку копали, одно удовольствие. Ни грязи, ни чего. А щас меси вон…
— А вы не копали еще?
— Какой там! Куда ж в такую грязь.
— Смотри, сгноишь.
— Да в эту субботу попробуем…
Свернули в переулок, подкатили в восьмиэтажной башне. Волга остановилась рядом, охранники вышли, озираясь, обступили лимузин. Шофер открыл дверцу, Николай Иванович выбрался, подхватив папку и шляпу. Рыжеволосый охранник открыл дверь подъезда.
Николай Иванович кивнул ему и пошел по серо-коричневой ковровой дорожке. Широкоплечий лифтер вышел из-за стола:
— Добрый вечер, Николай Иванович.
— Привет.
Подъехал лифт, разошлись двери.
Николай Иванович вошел, утопил кнопку "З", посмотрел на себя в зеркало. На этаже вышел, позвонил. Дверь открыла Лида.
— Привет, — Николай Иванович поцеловал ее в щеку.
— Привет, — она ответно поцеловала его. — Почему без шляпы ходишь? Франтишь? Я из окна видела. Заболеешь.
— Да я из машины только…
— Смотри, простудишься. Устал?
— Есть немного. А мать где?
— У Веры.
— Аааа…
— Ужинать щас будешь или после?
— Давай щас. Там хоккей в семь…
Лида помогла ему раздеться. Николай Иванович вынул из плаща норму:
— Отнеси на кухню.
— Что, долго заседали?
— С трех.
Она ушла на кухню, крикнула оттуда:
— Рыбный суп будешь или харчо?
Николай Иванович одел тапочки:
— Харчо.
Лида загремела тарелками.
Николай Иванович сходил в туалет, вымыл руки и, засучивая рукава рубашки, прошел сквозь бамбуковую занавеску — на кухню. Лида, напевая, резала балык:
— Садись, давай. Я Аньку отослала, а сама хозяйничаю.
— А что такое?
— А она простыла где-то. Сопливая вся.
— А… Поешь со мной?
— Нет, папочка, я обедала недавно. С мамой мы поели. А ужинать рано еще. Садись.
На столе дымился харчо, стояла бутылка «Мукузани», грибы, ветчина, паюсная икра в розетке.
Норму Лида выложила в блюдце.
Николай Иванович взял ложку, придвинул норму, зачерпнул, вяло прожевал.
Лида разложила балык на тарелочке, вытерла руки о висящий на стене фартук, села напротив.
Николай Иванович неторопливо жевал норму.
— К Никитичу ездил? — Лида подперла подбородок рукой.
— Ездил.
— Ну и как? Освоился на новом месте?
— Да не очень… не справляется что-то. Только и новшеств, что ворота посеребрил…
— Ну, пыль в глаза пустить это он любит. А сам как?
— Тоже не важно. Опухший какой-то. Пьет наверно.
— Пьет, конечно. Сергея Петровича шофер рассказывал, как вез его пьяного с дачи.
Николай Иванович поскреб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо:
— Ух ты, густое-то а…
— Ты балыка возьми, грибы вот…
— Я вижу, — он хлебнул раз, другой, налил вина, выпил и заел куском балыка. — Мать давно уехала?
— Часа в четыре. Да, чуть не забыла — тебе Николаич звонил.
— Так я ж перед отъездом говорил с ним.
— Ну, не знаю. Может, вспомнил чего. Знаешь как. Хорошая мысля приходит опосля.
— Тоже верно…
Николай Иванович хлебал харчо.
Лида встала, подошла к плите:
— А на второе Анька котлеты сбацала. Из индейки.
— Положи мне половинку.
— Чего так?
— Больше не хочу.
— А картошки?
— Тоже малость.
Он доел харчо. Лида поставила перед ним тарелку со вторым.
Николай Иванович подцепил картошку, прожевал, отложил вилку:
— Аааа… это он наверно насчет шестого… я щас…
Он встал, прошел через коридор и гостиную в кабинет, поднял трубку красного телефона без циферблата:
— Три семьдесят восемь… Алексей Николаич? Это Николай Иваныч. Тут мне Лидочка передала. Ага. Аааа… ясно… ну я так и думал… ага… ага… так… так… и что? Вот как? Ну так это ж их хозяйство, пусть они и решают. Конечно. Да и тебе волноваться на этот счет не надо. Пусть они волнуются. Сами заварили, сами пусть и расхлебывают. Точно. Точно. Конечно. Да. Конечно. Да. Седьмого. Точно. Под Архангельском сорвалось, так они решили здесь… да… так это получается — шило на мыло. Мне Федоров вчера докладывал… да… деньги убухали, а природа виновата. Да. Сначала на электронщиков валили, теперь на вечную мерзлоту. Да. Точно, а теперь, значит, Рябинкин виноват, он не предусмотрел! Нашли козла отпущения. Да. Конечно, он ведь ясно сказал, ты помнишь? Да. Нечего, конечно! А с ними я завтра поговорю, пусть они Рябинкина не трясут. Да. Пусть своих трясут. Да. Хорошо. Хорошо. Ладно, Алексей Николаич, до свидания…
Он положил трубку, посмотрел на часы и побежал в гостиную…
— Уююююю! Проворонил!
Включил телевизор, сел в кресло.
— Папа! Компот или чай? — крикнула из кухни Лида.
— Чай! — Николай Иванович шлепнул себя по коленкам.
Экран расплылся, зарябил цветами.
Судья показал вбрасывание в зоне ЦСКА. Кругов перелезал через бортик. Шалимов сидел на скамье штрафников, обматывая вокруг клюшки распустившуюся изоляцию.
По дороге купили «Каберне» и триста грамм «Мечты».
Бутылку с косо приклеенной этикеткой Сережа сунул в карман плаща, опустив туда же и руку. Кулек с конфетами Оля убрала в сумочку. Возле шашлычной перешли на ту сторону. Сережа взял Олю под руку, снял с ее непомерно длинного шарфа пожелтевший лист, протянул:
— Тебе на память.
— От кого? — Оля насмешливо улыбнулась.
— От осени, наверно.
— Спасибо.
Она взяла лист, сунула веточку в рот. Сережа шел, балансируя на бетонном бортике тротуара:
— Вообще с таким шарфом страшновато.
— Что, не нравится?
— Да нет, красивый. У Айседоры наверно был такой же.
— Странная аналогия.
— Ничего странного. Страшновато.
— Сереженька, сейчас нет открытых ландо. Так что не беспокойся.
— Зато есть троллейбусы, автобусы. Сама внутри, а шарф под колесом.
— Ну спасибо.
Сережа обнял ее, притянул к себе. Она качнулась, каблучки неловко процокали по мокрому асфальту:
— Упаду.
— Поднимем.
Он поцеловал ее в уголок губ.
— Веди себя прилично.
— Веду. Себя и тебя. Вполне прилично.
Свернули в переулок, прошли несколько домов. Переулок перегородила канава.
— Ух ты, — Сережа заглянул в канаву, столкнул ногой комок земли. — Перегородили усе путя. Как ты по вечерам тут ходишь?
— На ощупь.
— Кошмар.
— Один пьяный уже свалился.
— Случайно не твой бывший муж?
— Не хами.
Перебрались через канаву, зашли во двор.
— А вот подъезд — хоть убей… — Сережа сощурился. — Вон тот, а?
— Угадал.
— Не угадал, а вспомнил.
Вошли в подъезд. В лифте он обнял ее и поцеловал в губы. Оля раскрыла сумочку, достала ключи.
Вышли из лифта.
Оля отперла дверь, вошла. Сережа следом.
В квартире был полумрак. Оля кинула сумочку под вешалку, сняла вязаную шапку и тряхнула рассыпавшимися волосами.
Сережа повесил фуражку на деревянный штырек, привалился к стене:
— Даааа. А обои когда успела?
— Весной еще. Когда развелись. Мне те никогда не нравились.
— Мне тоже.
— Раздевайся.
Она сняла пальто, скинула сапоги. Сережа вынул бутылку из кармана, мял плащ. Оля кинула шарф на вешалку и, подхватив бутылку, двинулась было на кухню, но Сережа поймал ее руку.
— Что? — тихо спросила она.
Он поцеловал ее в губы, отвел волосы и поцеловал в висок. Она поставила бутылку на пол, обняла его.
Они долго целовались в полумраке. Оступившись, Оля опрокинула бутылку. Бутылка покатилась к двери.
За руку он втянул Олю в комнату.
— Здесь бардак страшный, — Оля отстранилась на мгновенье, потом снова обняла его.