— Ерунда! У меня ноги никогда не мерзнут, вот щека одеревенела.
— Я — быстро: до Сретенки и обратно…
Он поднялся и, отойдя несколько шагов, крикнул:
— На ней жакет из жеребка.
— Ладно, ладно! Скорей только.
Ефремов побежал, постукивая ногами и по-извозчичьи хлопая себя руками по бокам. Черная земля бульвара была тверда, и Ефремову казалось, что не только люди, но и деревья, мостовые, зеленые скамьи дрожат от холода.
Войдя в будку телефона-автомата, он снял трубку и нетерпеливо постучал рычажком — станция не отвечала.
Наконец женский голос назвал номер.
«Замерзла: сердится», — подумал Ефремов.
Раздался гудок, никто не ответил. Ефремов снова вызвал номер, и снова никто не ответил. Он начал рыться в карманах: было несколько двухкопеечных монет, горсть поломанных спичек, но гривенников не нашлось.
Ефремов почувствовал тревогу: неужели он не услышит сейчас ее голоса? Как ее найти?
Через мутное стекло глянуло недовольное лицо; человек увещающе говорил, показывая на ручные часы, и пар шел из его рта и ноздрей. Ефремов вышел на улицу. Скрежет трамвайных колес на повороте, раздраженные звонки вагоновожатых, сигналы автомобилей — все это показалось особенно громким после тишины телефонной будки…
Он познакомился с Екатериной Георгиевной у инженера Карнацкого. Ефремов зашел к нему по делу и попал в разгар вечеринки. Приятель торопливо перебирал на письменном столе бумаги, а возле шаркали ноги танцующих, и Ефремов каждый раз слышал шуршание ее платья, — он сразу, войдя в комнату, увидел черноволосую, черноглазую женщину, с белыми полными руками. Приятель нашел нужные бумаги и, обдав Ефремова винным духом, сказал:
— Петр Корнеич, оставайтесь, — все свои ребята, куда вам спешить…
И Ефремов остался.
Он пил водку и смотрел на черноглазую женщину, а она укоризненно покачивала головой и, перегнувшись через стол, сказала: «Вы бы поели», — и эта забота была ему очень приятна. Потом он провожал ее; они молча шли по Пречистенскому бульвару, по шуршавшим под ногами сухим опавшим листьям и, подойдя к памятнику Гоголя, остановились. Ефремов показал пальцем:
— Звезды, знаете, я их только сейчас увидел, — и испуганно оглянулся на Гоголя: ему показалось, что писатель насмешливо кашлянул.
— Как пусто! — сказала она. — Ни души.
— Нетрудящийся да не ест. Завтра все работают, — ответил Ефремов и снова оглянулся на Гоголя.
Из— за памятника вышел милиционер и, внимательно посмотрев на Ефремова, пошел через площадь.
— Вот, оказывается, не пусто, — рассмеялась женщина. — Давайте прощаться.
Дома он разбудил Васильева: ему казалось, что ночи уже нет.
— Колька, вот женщина! Ну, вот, знаешь, говорят: король-баба — спокойная такая, величавая, уверенная. Ничего не сказала, а у меня такое чувство, точно… Ну, сам не пойму какое…
Васильев сидел на кровати, сонный, лохматый, и недовольными глазами смотрел на своего друга.
— Ты пьян, — зевая, сказал он.
С тех пор Ефремов никогда не говорил со своим другом о женщине. Да, собственно, и говорить было не о чем — ни разу после того вечера Ефремов не встречался с ней. Лишь поздно ночью, ложась спать, он с удовольствием думал: вот завтра позвоню.
И вдруг вчера они встретились на Красной площади, оба спешили, и она сказала:
— Знаете, я с работы возвращаюсь по Рождественскому бульвару, вы меня там завтра подождите; пойдем вместе куда-нибудь. В шесть часов — вам удобно?
— Вполне, — сказал Ефремов, хотя в шесть часов он должен был встретиться с директором завода.
Закончив работу, он уехал к Васильеву, в институт, и они вместе пошли бульварами.
Ефремов оглянулся, желая перейти улицу, но в это время зажегся зеленый светофор; обгоняя друг друга, двинулись автомобили, полупустой автобус, покачиваясь, проехал через трамвайные рельсы.
«Сесть, что ли, с горя? Мест много», — подумал Ефремов.
Кто— то его тронул за плечо.
— Пойдемте, пойдемте скорей! — смеясь, сказала Екатерина Георгиевна и взяла его под руку. — У меня билеты к Завадскому. Через десять минут начало.
Ефремову казалось, что все восхищаются его спутницей: и спешащие к театру пары, и шофер такси, протирающий рукавицей стекло, и обмотанная платком женщина, молящим голосом предлагающая программу спектакля.
И правда, она была хороша, когда, немного запыхавшись, торопливо вошла в вестибюль театра. На черных волосах ее блестели крошечные капли воды. Она была хороша, очень хороша.
Ефремов мельком взглянул на себя в зеркало — короткий пиджачок, широкое бледное лицо. Рост, рост. Она была выше его на полголовы…
Они сели в восьмом ряду партера, и почти тотчас закрылась дверь и начал меркнуть свет.
Когда занавес поднялся, на сцене оказались французы, девицы и пожилой человек. Ефремов, приветливо улыбаясь, смотрел на них, — он сочувствовал и нервному толстяку-французу, и его веселой дочери, и хитрой горничной — все они, бесспорно, были отличные люди.
Ему было тепло и удобно сидеть, и казалось, что тепло, и удобство, и радостная тревога — все это произошло оттого, что красивая улыбающаяся женщина сидела рядом с ним.
— Ну как? — спросила она. — Я все боялась, что вас разбудят, очень громко кричал старик.
— Меня третью ночь вызывают на завод, простите, — сказал Ефремов, — а вообще, мне очень нравится, — я года полтора не был в театре.
— Нравится? Спать? — и она снова рассмеялась.
Они гуляли по фойе и разговаривали.
— Какая интересная у нас публика в тридцать третьем году! — говорила Екатерина Георгиевна. — Вот дама с голой спиной, а там — старик, в валенках, небритый; или тот — в гимнастерке с ремешком.
«Нетрудящийся…» — хотел сказать Ефремов и запнулся, вспомнив, что уже говорил это изречение осенью на бульваре.
— Очень тесное помещение, — проговорил он, — и планировка дурацкая.
— Да, вы ведь большой инженер, — сказала Екатерина Георгиевна. — Мне после того вечера про вас много рассказывали.
— Какой там большой! — сказал Ефремов и тревожно поглядел на буфетчицу в белом халате.
Он вспомнил, что оставил дома деньги.
Екатерина Георгиевна начала ругать пьесу, которую недавно смотрела.
— Она какая-то слабенькая, — сказала она. — Год, два поживет — и зачахнет. А пьеса должна жить пятьдесят, сто лет. И не могу понять почему: ведь у нас прекрасные летчики, химики, столько замечательных талантов! Вот про вас говорили, вы химик хороший…
— Мало ли что химик, — сказал Ефремов. — Химиков много, но Менделеева у нас нет. А я думаю: пьесу написать — это не завод построить. Театральным Менделеевым нужно быть, новый закон… — и весело добавил: — Пойдемте садиться, звонок.
— Успеем! — сказала она. — Мне очень хочется пить. Вы возьмите воды, только не красной: она ядовитая какая-то.
За секунду Ефремов обдумал все возможности: взять воду и не заплатить, или оставить буфетчице какой-нибудь документ в залог, или сказать, что забыл деньги в пальто.
«Чепуха какая!» — сердито подумал он и громко сказал:
— Так-то так, товарищ дорогой, у меня с собой денег нет.
Екатерина Георгиевна вынула из кошелечка сложенную маленьким квадратиком трехрублевку и протянула Ефремову:
— Пожалуйста!
Все обошлось бы легко и просто, но, беря от нее деньги, смущенный Ефремов зачем-то ухмыльнулся и подмигнул.
Во время действия он шепотом начал спрашивать, сколько стоил билет, но Екатерина Георгиевна строго покачала головой и показала пальцем на сцену.