— Упоминая о моих волосах, — сказал он, и нотки учтивого гнева прозвенели в его голосе, — уж не пытаешься ли ты досадить мне или, что еще хуже, вывести меня из себя? А давая мне совет перевернуть мою кенгуру, так чтобы пропавшее имущество вывалилось на твердые плиты моей скромной кухни, подумала ли ты о том, что мои очки при этом могут разбиться? И разве не правда, что добрые духи весьма чувствительны к туману, потому что у них только одно легкое по причине того, что истина — число нечетное? Сознаешь ли ты, что существуешь исключительно благодаря жизнеспособности моего зла, равно как и мое собственное существование — следствие безграничной доброты Номера Первого, то есть Изначальной Истины, и что другой пука, под номером Четыре, тут же появится, стоит только твоей благодушествующей благотворительности потребовать внесения решающих корректив? Неужели у тебя ни разу не мелькала мысль о том, что тайна последнего числа в конечном счете чревата появлением пуки или доброго духа столь слабосильного, чтобы вершить добрые или злые дела (это уж как придется), что появление его не вызовет обратной реакции, и таким образом он сам станет последним и окончательным числом, — и все это ведет нас к забавному и в то же время унизительному выводу о том, что характер Последнего Числа напрямую зависит от появления особы, чьими основными характеристиками будут анемичность, недееспособность, инертность, бесхребетность и прямое уклонение от возложенных на нее обязанностей? Отвечай!
— На самом деле я что-то не поняла двух слов из того, что ты сказал, — произнесла Добрая Фея, — и вообще не понимаю, о чем ты толкуешь. Кстати, вы не подсчитали, сколько придаточных вы употребили в последней сентенции,сэр?
— Не подсчитал, — признался Пука.
— Всего пятнадцать придаточных предложений, — подытожила Добрая Фея, — и содержания каждого из них было бы вполне достаточно для отдельного обсуждения. Нет ничего хуже, чем скомкать содержание изысканной беседы, которая могла бы продолжаться шесть часов, уместив его в какой-то жалкий один час. Скажите мне, сэр, вы когда-нибудь изучали произведения Баха?
— Откуда ты сейчас говоришь? — поинтересовался Пука.
— Из-под кровати, — ответила Добрая Фея. — Сижу на ручке твоего ночного горшка.
— Искусство фуги и контрапункта в творчестве Баха, — сказал Пука, — способно доставить истинное наслаждение. Классическая фуга представляет собой четырехголосие, и уже само по себе число это достойно восхищения. Поосторожней с горшком. Это подарок моей бабушки.
— Контрапункт основан на нечетном числе, — промолвила Добрая Фея, — и лишь великое искусство может извлечь пятое Величие из четырех Тщетностей.
— Позволь с тобой не согласиться, — учтиво произнес Пука. — Да, и вот еще что: ты ничего — подчеркиваю, ничего — не сообщила мне о природе своего пола. Ежели ты мужеангел, то это лично твоя, глубоко интимная тайна, которую не следует обсуждать с малознакомыми людьми.
— Сдается мне, сэр, — сказала Добрая Фея, — что вы снова пытаетесь втравить меня в какую-то витиеватую дискуссию. Если вы сейчас же не прекратите, я заберусь к вам в ухо, а это, смею вас заверить, не очень-то приятно. Что же касается моего пола, то это тайна, которой суждено остаться тайной навеки.
— Я полюбопытствовал потому лишь, — сказал Пука, — что намерен встать и одеться, потому что подолгу валяться в постели вредно, а новый день следует вкусить во всей его свежести. Именно так я сейчас и поступлю, и если ты по природе своей женщина, то я должен со всей подобающей учтивостью потребовать, чтобы ты на какое-то время отвернулась. К тому же у меня несносно свербит в левом ухе, и если виной тому твое присутствие, то, пожалуйста, прошу тебя — выбирайся немедля оттуда и возвращайся в чашку с четырьмя медяками.
— Отвернуться я, к сожалению, не могу, потому что у меня нет спины, — отвечала Добрая Фея.
— Хорошо, в таком случае я встаю, — сказал Пука, — а если тебе хочется заняться чем-нибудь полезным, то вытащи деревце, застрявшее вон в том корявом башмаке, что стоит в углу.
— Клянусь Пеканом! — воскликнула Добрая Фея самым честным на всем белом свете голосом. — Вот уже битый час я пытаюсь сообщить тебе благую весть относительно цели и причины моего столь раннего визита в твой прекрасный дом. Я явилась, дабы известить вас, сэр, об особе по имени Шейла Ламонт.
Пука с неуклюжей грацией встал и, сняв шелковую ночную рубашку, потянулся к ладно скроенному костюму из кашемира, что предпочитают моряки.
— А теперь ты где? — поинтересовался он.
— Возлежу в замочной скважине, — отвечала Добрая Фея.
Пука надел свои черные кальсоны, натянул серые штаны, повязал старомодный галстук и, заведя руки за спину, принялся возиться со своим хвостом.
— Ты ничего не сказала мне, — вежливо заметил он, — какого пола мисс Ламонт.
— Из всего явствует, что она женщина, — ответила Добрая Фея.
— Отрадно слышать, — сказал Пука.
— Сейчас бедняжка очень страдает, — продолжала Добрая Фея слегка омрачившимся голосом, — от одного застарелого недуга. Я имею в виду беременность.
— Неужто? — спросил Пука, проявляя учтивую заинтересованность. — Отрадно слышать.
— По всем расчетам, ребенок должен родиться завтра вечером, — сказала Добрая Фея. — Я буду рядом и приложу все силы, чтобы дитя до конца дней своих пребывало под моим благотворным влиянием. Однако отправиться туда одной, не поставив тебя в известность о счастливом событии, значило бы самым прискорбным образом нарушить этикет. Посему давай отправимся вдвоем, и пусть лучший станет сегодня победителем.
— Благородные и прекрасные слова, — откликнулся Пука, — но скажи, ради всего святого, откуда ты говоришь сейчас?
— Из волос твоей жены, — отвечала Добрая Фея. — Здесь кромешная тьма — неприветливый и безрадостный край.
— Ничуть не сомневаюсь, — сказал Пука. — Так, помнится, ты говорила, что мисс Ламонт — мужчина?
— Ничего подобного я не говорила, — ответила Добрая Фея. — Она женщина, да к тому же красавица, разумеется, с точки зрения тех, кто не лишен чувства тела.
— Отрадно слышать, — сказал Пука.
Он тщательно расправил на груди галстук, стоя перед осколком зеркала, прибитого к грубо сколоченной двери. Потом попрыскал пахучим бальзамом на волосы.
— Эта особа, о которой ты тут столько всего наговорила, — поинтересовался он, — где она живет?
— Там, — ответила Добрая Фея, тыча пальцем в неопределенном направлении, — на берегу залива.
— К сожалению, я не смог разглядеть ни твоего пальца, ни того, куда ты им тычешь, — сказал Пука. — Поэтому, пожалуйста, выразись яснее.
— Надо спешить, — ответила Добрая Фея.
— Что же нам прихватить с собой в дорогу? — спросил Пука. — Сдается мне, она будет долгой, и не раз придется нам утирать пот со лба.
— Бери что хочешь, — сказала Добрая Фея.
— Как ты думаешь, стоит ли мне взять свою супружницу, ну, то существо, что дрыхнет сейчас в кровати?
— Я бы не рекомендовала, — сказала Добрая Фея.
— Пару черных кальсон на смену? — спросил Пука.
— Так как на мне кальсон, как ты выражаешься, нет вообще, — заметила Добрая Фея, — то будет несправедливо, если ты возьмешь больше одной пары.
Пука учтиво кивнул и аккуратно накинул на плечи строгого покроя серый кашемировый дождевик с капюшоном и каракулевым воротником, не позабыв про черную велюровую шляпу и трость, с которой обычно ходил на прогулки. После чего все в доме было приведено в порядок: кастрюли перевернуты вверх дном, чтобы не налетела сажа, точно так же была поставлена вся глиняная посуда, а в огонь подброшено несколько черных торфяных брикетов.