Все рассматривается и утверждается в управлении совхоза…
– Так… А к нам поступило, между прочим, такое письмо, что вы к кукурузе неравнодушны и засеваете излишне большие площади этой культурой, в ущерб другим… – Голубев говорил теперь с явной усмешкой, чтобы смягчить как-то нелепость своих же слов.
– Глупости, – сказал Белоконь спокойно. – Кукуруза здесь культивировалась во все времена, и площадь ее не изменялась. У нас ведь не Архангельская область, не Вологодчина. Чудак какой-то писал.
– Я так и думал. Еще пишут, что вы незаконно вы писали шифер какому-то бухгалтеру Ежикову… Но такого бухгалтера, как я выяснил, не было. Может, здесь какая-то путаница?
– Почему же путаница, все верно. Ежикову хату мы покрыли новым шифером, точно. Только он не бухгалтер, а лучший наш механизатор. Комбайнер, тракторист, механик – на нем целая бригада держится, умелец. Но дело даже не в этом. Мы вообще обязаны помогать индивидуальным застройщикам, на это есть специальное постановление правительства.
– Но шифер-то был не продажный?
– Так что ж из того?
Белоконь отбросил потемневший окурок в бочку, окурок засипел и угас. И легкий дымок, взвившийся над водой, будто перекочевал в глаза управляющего. Скучно стало в глазах, будто устал управляющий от всех этих досужих разговоров.
– Что ж из того, что не продажный, – равнодушно сказал он. – Лежало на складе у нас сто десять листов, а на новую ферму требовалось без малого две тысячи.
Ни то ни се. Ферму временно покрыли рубероидом, пока терпит. А человека в зиму нельзя без крыши оставлять, тем более такого, как Ежиков. Вы, надеюсь, это понимаете?
– Почему же пишут, что он бухгалтер?
– А черт их знает! Чепуха это.
Судя по голосу, Белоконь уже начал накаляться. Он был здешним управляющим, и в хуторе нынче многие строились, а кому выписать шифер за наличный расчет, это, в конце концов, его дело! Ему же с этими людьми работать! Сегодня, завтра и послезавтра!
Голубев мысленно насулил чертей автору малограмотного и злого письма, поднялся. Говорить дальше было не о чем.
– Так вы меня… определите где-нибудь на ночевку, я у вас здесь еще думаю пожить, – сказал он. – Расследовать, по правде говоря, нечего, но… Командировку-то нужно отработать.
– Так, может, у меня остановитесь? Мы живем здесь скучновато, свежим людям всегда рады, – предложил Белоконь.
– Зачем же стеснять… – замялся Голубев. – Есть же, наверное, какая-нибудь комната для приезжих?
– Хорошо, как вам удобнее. Есть у нас такое место.
Белоконь снова позвал старика Веденева, который уже успел отвести коня и ковырялся у сушилок.
– Ты, отец, не в службу, а в дружбу, сходи в общежитие, кликни Груню, пускай придет. Человека надо определить.
– Може, ишо чего надо исделать, так я бы доразу… – ощерился дед в хитроватой усмешке. – Мне это пустяки, я – на одной ноге!
– Давай, давай, Касьяныч, выручай руководство!
– А куда ж вы без меня? Без меня вы – никуда, раз у вас семь пятниц… – поддел старик Белоконя и затрусил к воротам.
А Голубев смотрел в лицо управляющего, усталое, выдубленное солнцем, но собранное и добродушно-спокойное, и, откровенно говоря, завидовал. Завидовал не только Белоконю, а всем этим руководителям-производственникам, которых знал или просто встречал в своих многочисленных поездках. У всех этих прорабов, агрономов, начальников заводских смен, которых журналисты не без основания окрестили «железными прорабами», была и в самом деле какая-то железная неутомимость, готовность действовать, работать, попросту уметь разговаривать не только с подчиненными, но и с приезжими контролерами в любой час дня и ночи…
Черт возьми, иной раз волосок попадет на перышко либо муха поползет по бумаге, и ты готов чертыхнуться под настроение! А тут все же – не муха, а корреспондент заявился явно не ко времени и докучает с глупейшими расспросами.
И нужно еще устраивать его на квартиру, как будто другого дела нет, поважнее…
Конечно, и работа журналиста требовала подчас немалого напряжения и настойчивости, но к нему хоть не приставали случайные и досужие люди. И, наверное, поэтому, приезжая на стройки и в колхозы, на заводы и в учебные заведения, дотошно и цепко входя в подробности жизни, сопоставляя факты и отбирая то единственное, что ему было нужно, он тем не менее никак не мог избавиться от неприятного и давящего чувства, которое трудно определить словами, чувства своей вторичности, что ли…
Вот перед тобой агроном, специалист, по виду – интеллигент и семьянин. Он целый день мотался по участкам, не слезал с коня, и дел у него по горло. Пот у него на лбу и под рубахой… Куда ни шло, можно еще поговорить с ним о кукурузе, табаке и севооборотах и, на худой конец, даже о ста листах проданного шифера. Но ведь есть и еще один, не отмеченный в блокноте, пунктик о Грушке Зайченковой… Не изволите ли сказать, мол, как у вас по линии «сознательных женщин», не распутствуете ли вы, уважаемый, здесь, так сказать, без отрыва от производства в свои пятьдесят лет?
Нет, нельзя об этом спрашивать. Если даже это – не досужий вымысел… Об этом нужно разузнать как-то незаметно, со стороны, исподволь. Ч-черт! Грязь все-таки… И какое право у меня, собственно говоря, копаться в личной жизни этого агронома? И что за нужда такая? Только потому, что кто-то написал в газету? А смысл? Где смысл, черт возьми?
– Мне хотелось бы посмотреть поля и… вообще – хозяйство, – сказал Голубев. – Разумеется, так, чтобы не ломать вам графика работы.
– Это уж завтра придется, с утра, – кивнул Белоконь. – Сейчас у меня наряд, а вам нужно определяться.
Есть у нас тут общежитие на три комнатки, в основном для приезжих. Там одна комната свободна, если не возражаете… Да вон и хозяйка идет, сейчас она вас и определит на место.
6
Совхозный двор с заходом солнца оживал. Бригадиры собирались в контору, кто-то уже успел распахнуть двери. Шоферы ставили машины под навес, оттуда слышалось рычание моторов, усталые голоса перекликались около заправки. На скамейке поблизости четверо замазученных слесарей затеяли какой-то спор, и для примирения кто-то выкинул на скамью коробочку со звонкими костяшками домино.
От ворот шла невысокая, округлая и грудастая женщина, в летах, с напряженным, болезненным лицом, в белом, небрежно накинутом платочке. В походке ее, в умении держать голову на отлет и высокой груди, как бы замершей на вдохе, виделась та природная, горделивая стать, которая сама себя не замечает, но заставляет не только мужчин, но и придирчивых в оценке женщин обращать на себя внимание. Она строго и четко ставила ногу в ходьбе, чуть разворачивая носки, и даже ее широкий, мужской шаг не портил легкой, подобранной и какой-то скользящей иноходи. А на бледном, подсушенном тайной хворью лице лучились из-под платка черные и какие-то опасно стригущие глаза.
Ее тотчас же заметили. Те, что забивали козла, разом оборотились к женщине, начали как-то неестественно весело окликать, звать к себе в компанию. Женщина, проходя мимо, тоже кинула им что-то с грубой веселостью.
Из этого короткого обмена любезностями Голубев успел понять, что по двору шла не кто иная, как сама Грушка Зайченкова, – так именно окликали ее мужчины.
Когда подошла она к Белоконю, мужчины под вербой вновь обратились к черным костяшкам, азартно молотя по скамейке, а лицо женщины разом угасло и посуровело, она прикрыла уголком платка свои влажные, чувственные губы, покосилась на стоявшего поблизости незнакомого человека.
– Чего звал, Григорий Андреич?..
Голос был глуховато-заботливый, беспокойный и преданный.
– Человека вот возьми, в угловую. Дня на два, – по-хозяйски, но как-то с мягкостью и встречной, домашней заботливостью сказал Белоконь.