– Свиньи поганые, – сказал яхтсмен. Словарь у него, видимо, не отличался богатством. Ему было лет тридцать пять – сорок, определить точнее было трудно, хотя он включил фонарь на палубе. Выглядел он лучше, чем ожидал Томас Хадсон, наслушавшись про него за день: наверно, успел выспаться. Тут Томас Хадсон вспомнил, что этот тип отсыпался еще у Бобби.
– Я бы посоветовал ей нембутал, – доверительным тоном сказал Фрэнк. – Если, конечно, у нее нет к нему аллергии.
– Не понимаю, почему она чувствует такую неудовлетворенность, – сказал Фред Уилсон. – В физическом смысле вы же прекрасный экземпляр. Вид у вас просто великолепный. Вы, наверно, гроза теннисного клуба. Такую форму сохраняете – во что вам это обходится? Погляди на него, Фрэнк. Ты видал когда-нибудь такую дорогостоящую верхушку у мужчины?
– А все-таки вы допустили ошибку, уважаемый, – сказал Фрэнк. – Не ту часть пижамы надели. Честно говоря, я впервые вижу, чтобы мужчина щеголял в одних пижамных штанах. Вы и в постель так ложитесь?
– Не мешайте даме уснуть, трепачи паршивые, – сказал яхтсмен.
– Спустились бы вы лучше вниз, – сказал ему Фрэнк. – А то как бы вам не влипнуть тут в историю из-за ваших словечек. Кто за вами присмотрит, шофера-то при вас нет. Вас в школу всегда шофер возит?
– Он не школьник, Фрэнк, – сказал Фред Уилсон, откладывая в сторону гитару. – Он уже большой. Он бизнесмен. Что, ты не можешь распознать бизнесмена, который ворочает крупными делами?
– Ты бизнесмен, сынок? – спросил Фрэнк. – Тогда беги вниз в каюту, это самое лучшее для тебя дело. А торчать здесь, наверху, – это вообще не дело.
– Он прав, – сказал Фред Уилсон: – На нас ты не наживешься. Ступай лучше к себе в каюту. А к шуму, ничего, привыкнешь.
– Свиньи грязные, – сказал яхтсмен, переводя взгляд с одного на другого.
– Уноси свое роскошное тело в каюту, слышал? – сказал Уилсон, – А дама твоя уж как-нибудь заснет. Я в этом не сомневаюсь.
– Свиньи, – сказал яхтсмен. – Свиньи паршивые.
– А другого словечка ты не придумаешь? – сказал Фрэнк. – Свиньи начинают здорово надоедать. Ступай вниз, ступай, а то простудишься. Будь у меня столь роскошный торс, я бы не стал рисковать им в такой ветреный вечер.
Яхтсмен оглядел их всех, точно стараясь запомнить.
– Ты нас не позабудешь, – сказал ему Фрэнк. – А забудешь, так я сам тебе напомню при встрече.
– Падаль, – сказал яхтсмен, повернулся и ушел вниз.
– Кто он такой? – спросил Джонни Гуднер. – Я будто видел его где-то.
– Я его знаю, и он меня знает, – сказал Фрэнк. – Дрянь человек.
– А кто он такой, ты не помнишь? – спросил Джонни.
– Он барахло, – сказал Франк. – Какая разница, кто он, что он, если это барахло.
– Пожалуй, никакой, – сказал Томас Хадсон. – Но вы оба уж очень на него навалились.
– А с барахлом так и надо. Наваливайся на него. Но мы не так уж грубо с ним обошлись.
– Свою антипатию вы от него, по-моему, не скрыли, – сказал Томас Хадсон.
– Я слышал собачий лай, – сказал Роджер. – Ракеты, наверно, напугали его собаку. Хватит этих ракет. Я знаю, вы развлекаетесь, Фрэнк. Вам везет, что никакой беды вы не натворили. Но зачем пугать несчастную собачонку?
– Это его жена лаяла, – весело сказал Фрэнк. – Давайте пальнем ему в каюту и осветим семейную сценку.
– Я отсюда ухожу, – сказал Роджер. – Мне ваши шутки не нравятся. По-моему, всякие выкрутасы с автомобилями – это не смешно. По-моему, когда самолет ведет пьяный летчик – это не смешно.
По-моему, пугать собак тоже не смешно.
– А вас тут никто не держит, – сказал Фрэнк. – Вы последнее время всем в печенку въелись.
– Вот как?
– Конечно. Вы с Томом оба стали ханжами. Портите всякое веселье. Исправились, видите ли. Раньше сами не дураки были повеселиться. А теперь никто не смей. Сознательные, видите ли, стали.
– Значит, это сознательность во мне заговорила, если я не хочу, чтоб подожгли причал Брауна?
– Конечно. Она и так может проявиться. А у вас ее хоть отбавляй. Слышал я, что вы там вытворяли в Калифорнии.
– Знаешь что, взял бы ты свой пистолет и пошел бы куда-нибудь в другое место развлекаться, – сказал Фрэнку Джонни Гуднер. – Нам было весело, пока ты не начал безобразничать.
– Значит, ты тоже такой, – сказал Фрэнк.
– А нельзя ли все-таки полегче? – предостерег его Роджер.
– Я здесь единственный, кто еще умеет веселиться, – сказал Фрэнк. – А вы все переростки, религиозные психи, лицемеры, благотворители…
– Капитан Фрэнк! – Руперт наклонился над бортом причала.
– Руперт мой единственный друг. – Фрэнк поднял голову. – Да, Руперт?
– Капитан Фрэнк, а как же с комиссаром?
– Мы подожжем его, Руперт, подожжем, дружок.
– Дай бог вам здоровья, капитан Фрэнк, – сказал Руперт. – Рому не хотите?
– Мне и так хорошо, – сказал ему Фрэнк. – Ну, ложись!
– Ложись! – скомандовал Руперт. – Лицом вниз!
Фрэнк выстрелил над бортом причала, и ракета вспыхнула на усыпанной гравием дорожке почти у самой веранды комиссарского дома и сгорела там. Негры на причале охнули.
– Вот дьявол! – сказал Руперт. – Самую малость не попали. Не повезло. Еще раз, капитан Фрэнк.
В кокпите яхты, стоявшей у них за кормой, загорелся фонарь, и ее хозяин снова вышел из каюты. На сей раз он явился в белой рубашке, белых парусиновых брюках и в спортивных туфлях. Волосы у него были гладко причесаны, а лицо красное, в белых пятнах. Ближе всех, спиной к нему, стоял на корме Джон, а за ним с мрачным видом сидел Роджер. Между обоими судами было фута три воды; яхтсмен вышел на палубу и уставил палец на Роджера.
– Паскуда, – сказал он. – Вонючая, грязная паскуда.
Роджер поднял голову и удивленно взглянул на него.
– Вы, наверно, имеете в виду меня? – крикнул ему Фрэнк. – Тогда свинья, а не паскуда.
Яхтсмен не обратил на него внимания и снова набросился на Роджера.
– Паскуда толстомордая. – Он почти задыхался. – Жулик. Шарлатан. Жулик подзаборный. Паршивый писатель и дерьмовый художник.
– Что это вы? Кому вы все это говорите? – Роджер встал.
– Тебе. Тебе, паскуда. Тебе, шарлатан. Тебе, трус. Ах ты, паскуда. Паскуда грязная.
– Вы сошли с ума, – спокойно сказал Роджер.
– Паскуда! – Яхтсмен кричал через три фута воды, отделявшие одно судно от другого, будто дразня зверей в современном зоопарке, где их отгораживают от зрителей не решетки, а рвы. – Жулик.
– Это он про меня, – радостно сказал Фрэнк. – Вы разве со мной не знакомы? Я же свинья.
– Нет, про него. – Яхтсмен показал пальцем на Роджера: – Жулик.
– Слушайте, – сказал ему Роджер. – Вы же это не для меня говорите. Вы сыплете руганью только затем, чтобы потом повторить в Нью-Йорке все, что вы мне тут наговорили.
Это было сказано разумно, сдержанно, точно он на самом деле хотел, чтобы этот человек понял его и замолчал.
– Паскуда! – крикнул яхтсмен, все больше и больше распаляясь и вгоняя себя в истерику, ради которой он и оделся. – Грязная, вонючая паскуда!
– Вы это не для меня говорите, – еще спокойнее повторил Роджер, и Томас Хадсон понял, что дальнейшее у него уже решено.