Они проехали мимо необычайной гряды: длинные прозрачные кристаллы кварца, как пики, были устремлены к солнцу. И камень стремился принять на себя как можно меньше света…
Появление кристаллов ненадолго оживило путешественников.
– Свет и смерть, здесь они разнозначны, – сказал Шумерин.
– Самое горячее место на всех планетах, – добавил Бааде.
И разговор оборвался.
Вероятно, Полынов мог бы лучше понять их состояние, чем они сами. Но психолог отсутствовал. Казалось, вездеход был надёжной оболочкой. Он защищал от жары, радиации, неумеренности света, от всех превратностей. Должен был защищать. И все же, несмотря на прохладу кабины, по лицу тёк пот. Где‑то в броне машины был неуловимый изъян, невидимая брешь, сквозь которую Меркурий воздействовал на людей не так, как это было рассчитано. Не считаясь с преградами, светофильтрами и прочими хитроумными заслонками, он незаметно отнял у них ощущение времени. Даже в космосе, а уж на Земле тем более, они чувствовали наполненность времени. Десять минут, час – эти слова всегда что‑то говорили уму. Сейчас ничего. Уже и такие понятия, как “меньше”, “больше”, теряли здесь смысл. Меньше чего? Больше чего? Как можно было ответить на эти вопросы в мире, где ничто не менялось и ничего не происходило, где солнце всегда стояло на месте, свет никогда не ослабевал, а любая точка пространства неизменно оставалась неподвижной! Как можно осознать течение времени, находясь, – как бы быстро ни шёл вездеход – в центре ровного круга, строго очерченного чернотой неба?
Кроме того, сильные закалённые люди чувствовали себя беспомощными. Что значило их могущество там, где даже камень боится света? Это понимание шло не от ума и не от воображения. Так, должно быть, чувствовал себя первобытный человек, привыкший держаться деревьев, кустарников, спасительных укрытий и оказавшийся посреди пустыни, где спрятаться негде, какая бы опасность ни грозила.
Однако Бааде не поворачивал руля, а Шумерин не возражал против бездумного бега в огонь. Жадное, почти гипнотическое стремление видеть, видеть – а что будет дальше, соединённое с прострацией безвременья, отуманивало, словно наркоз. Оцепенение странно сочеталось с острым сознанием собственной беззащитности, но это лишь подстёгивало. Молчаливое единоборство осторожности с упрямством, чей корень лежит в самой сущности человека: в гордости существа, идущего вперёд и вперёд через все препятствия, вопреки всем препятствиям, ради цели, скорей инстинктивно заложенной, чем намеченной рассудком.
И вездеход, а в нем застывший у руля Бааде, застывший рядом Шумерин летели вперёд, втягиваясь все дальше в сверкающую бесконечность.
– Генрих, Миша, куда вы так далеко?
Встревоженный голос Полынова в динамике точно разбудил их от сна.
Они задвигались, Шумерин глянул на счётчик спидометра и выругался.
– Ничего, Андрей, сейчас поворачиваем, все в порядке! – прокричал он в микрофон.
– Хорошо, – слова почти тонули в треске помех. – А то я слежу за пеленгом и никак не возьму в толк, почему вы лезете в пекло против расчётного маршрута.
Шумерин хотел ответить, что это вышло невольно, но сдержался. Психологу лишь дай повод – вцепится.
– Нет, нет, Андрей, все в порядке. Просто очень интересно. Потом расскажу.
Он выключил связь.
– В другой раз, – строго сказал он Бааде, – не разрешу выезда, если не будут поставлены автоматические тормоза. Прошли положенное число километров – все, стоп. Впредь до распоряжения. А то вот оно как получается… Я было думал, только с аквалангистами случается такое… опьянение.
– Знаешь, – ответил Бааде, круто разворачивая машину, – я человек трезвого склада. Все эти эмоции у меня вот где, – он сжал кулак.
Все эти эмоции у меня вот где, – он сжал кулак. – Но сейчас мне вспомнилось…
– Что?
– Как я мальчишкой в деревне ходил на лыжах. Заберёмся далеко‑далеко, снег слепит, кругом голо, пусто, холодно, и местность уже незнакомая, и дома ждут, беспокоятся, а все тянет ещё… Ну ещё десять шагов, ещё сто… Глупо, боязно, ненужно, а идёшь. И жутко и ах как славно. Почему так?
– Спроси у Полынова. Он специалист и с радостью покопается в твоих переживаниях.
– Наших, Миша, наших!
Теперь обрубленная тень вездехода бежала впереди них. Словно привязанная к колёсам яма, словно чёрный провал без дна и стенок.
– Она действует мне на нервы, – наконец пожаловался Бааде. – И ещё это противное мерцание…
Когда тень удлинилась, он вынужден был сдаться. Влево, вправо, опять налево, опять направо – так начался бег от тени.
Внезапно – механик даже притормозил – небосвод колыхнулся, как занавес, пошёл складками. Звезды дрогнули, сбиваясь в кучи. Сгущения налились белесым светом, и, точно под его тяжестью, складки вдруг лопнули, бросив вниз жидкие ручьи сияния.
Перемена свершилась за несколько секунд.
– Полярное сияние? – спросил Шумерин.
– Похоже. – Бааде бросил взгляд на шкалы приборов. – Так оно и есть.
– На Земле оно, пожалуй, эффектней.
– Точно.
Бааде отвалился на спинку кресла и прикрыл глаза ладонью.
– Что с тобой? – встревожился Шумерин.
– Ерунда. Надо им дать отдохнуть от этой мельтешни… А ты пока любуйся.
– Было бы чем…
Он ждал игры красок, багровых сполохов, праздничного хоровода, но с неба по‑прежнему лился молочный свет, холодный и ровный, как свечение газосветной трубки. От него на душе становилось неуютно и холодно, как ненастным утром, глядящим в окно неприбранной комнаты. “И никуда ты не уйдёшь от земли, – подумалось Шумерину, – от её воспоминаний, окрашивающих все и вся”.
Сияние потихоньку меркло.
– Трогай, что ли, – вздохнул Шумерин.
И снова начался бег через жару, под чёрным небом, единоборство с тенью, сухостью губ, дрожанием света. Однообразие нагоняло сон, тем более что взгляду было утомительно бороться с призрачным движением воздуха, искажающим перспективу подобно неровному стеклу. Напрасно Шумерин стыдил себя: “Я же на Меркурии, все, что я вижу здесь, – впервые…” Физиология брала своё.
…Толчок, удар локтем, крик Бааде – сердце быстро заколотилось, как это бывает при резком переходе от полусна к тревоге.
– Там, там… – шептал Бааде.
– Что там? – зло спросил Шумерин, потирая локоть.
Бааде показал. Посреди слепящей равнины стоял концертный рояль.
Шумерин замотал головой. Потом достал термос, набрал в ладонь воды и плеснул себе в лицо.
Рояль не исчез. Нестерпимо сверкали его лакированные бока, крышка была приподнята, клавиши словно ждали прикосновения пальцев.
– Он… появился сразу? – решился, наконец, спросить Шумерин.
– Нет, из пятна… Я думал, мне померещилось…
– Ну и?…
– Этого не может быть.
– Сам знаю! Но кто из нас сошёл с ума; мы или Меркурий?
– Подъедем ближе…
– Только осторожно.
Шумерин ждал, что с приближением рояль исчезнет. Но ничего не происходило. Плыл горизонт, перед глазами мельтешило белесое марево, и в нем незыблемо стоял призрак рояля.
– Надо выйти, – сказал Бааде.
– А ты не боишься?
В ответ а, к услышал хмыканье.