Прошли через кухню, спустились по ступенькам крылечка на широкий двор, где в сгущавшихся сумерках смутно виднелись поставленные стоймя пустые винные бочки; огромные гранитные жернова, которые откатили в угол, напоминавшие колеса какой-то исполинской античной колесницы; разобранный пресс для винограда с деревянными винтами, с темно-коричневой станиной, залоснившейся от долгого употребления, заигравшей вдруг бликами света; мотыги, плуги, у которых лемеха, отшлифованные землей, засверкали от огонька свечи, как сталь оружия. Все это одно за другим выступало из темноты, когда старик проходил мимо, держа свечу в одной руке и заслоняя ее другой рукой.
Уже и во дворе пахло виноградным вином, виноградными выжимками, сушеным виноградом. Подошли к двери, запертой на два замка. Ориоль отпер ее и, войдя, поднял свечу над головой; огонек слабо осветил длинные ряды пузатых бочек и стоявшие на них бочонки размером поменьше. Сначала Ориоль обратил внимание Андермата на то, что подвал глубоко уходит в гору, потом рассказал, какие вина налиты в бочках, сколько лет они выдержаны, из каких сортов винограда сделаны, каковы их качества, и, наконец, подвел к семейной бочке и, похлопав ее ладонью по широкому боку, словно любимую лошадь, горделиво сказал:
- Ну-ка, отведайте этого винца. Никакое вино бутылочного разлива с ним не сравнится, никакое! Хоть бордо возьмите, хоть любое другое.
Как и все крестьяне-виноделы, он считал, что разлив по бутылкам - только порча вина и баловство.
Великан, следовавший за ним с кувшином в руке, наклонился, отвернул кран у бочки; отец старательно светил ему, как будто сын выполнял сложную и деликатную работу.
Свеча ярко освещала их лица, и старик был похож на прокурора давних времен, а сын на солдата-землепашца.
Андермат шепнул на ухо Гонтрану:
- Посмотрите, великолепный Тенирс! Молодой парижанин ответил:
- Дочки мне больше по вкусу.
Потом все вернулись в дом. Пришлось пить вино, пить много, в угоду Ориолям.
Обе девушки сели поближе к столу, но не отрывались от вышивания, как будто в комнате никого посторонних не было Гонтран поминутно на них поглядывал, сравнивал и думал "Не близнецы ли они, уж очень похожи друг на друга". Впрочем, одна была немного полнее и меньше ростом, другая более изящна Волосы у обеих были не черные, как ему сперва показалось, а темно-каштановые, густые, гладко причесанные на прямой пробор, и отливали шелком при каждом движении головы Подбородок у обеих был тяжеловат, лоб слишком крутой, как у большинства жителей Оверни, скулы слегка выдавались, но рот был очаровательный, глаза дивные, тонкие брови на редкость красивого рисунка и восхитительно свежий цвет лица Глядя на них, сразу чувствовалось, что они воспитывались не в деревенском доме, а в каком-нибудь монастырском пансионе для девиц, куда овернские богачи и знать посылают своих дочерей, и что там они приобрели сдержанные манеры благовоспитанных барышень.
Однако Гонтрану противно было красное вино, стоявшее перед ним в стакане, он толкал ногой Андермата, торопя его уйти поскорее. Тот наконец поднялся, и они энергично пожали руки обоим крестьянам, потом снова отвесили церемонный поклон девушкам, и обе в ответ, не вставая, грациозно склонили головки.
На улице Андермат сказал:
- Что, дорогой, любопытная семейка, а? Как здесь ясно ощущается переход от народа к образованному обществу! Сын был нужен в крестьянском хозяйстве, и его оставили дома обрабатывать виноградники, чтобы сберечь деньги и не нанимать лишнего батрака, - дурацкая экономия! Но как бы то ни было, он остался крестьянином, а дочери почти уже светские барышни А там, глядишь, они сделают хорошие партии и будут нисколько не хуже наших дам, даже лучше большинства из них Одно удовольствие видеть таких людей: для меня это не менее приятная находка, чем для геолога какое-нибудь ископаемое животное третичного периода.
Гонтран спросил:
- Вам которая больше понравилась?
- Как это "которая"? Вы про кого говорите?
- Про дочек.
- Ах, вот что Право, не могу сказать. Я не приглядывался к ним, не сравнивал Да вам-то не все ли равно? Надеюсь, вы не собираетесь похитить одну из них?
Гонтран засмеялся.
- О нет! Я просто любуюсь, я в восторге: хоть раз в жизни встретил такую юную девическую свежесть, настоящую, неподдельную свежесть, у наших светских барышень такой не бывает. Мне всегда приятно смотреть на прелестное женское личико, так же как вам - на какое-нибудь полотно Тенирса. Ах, хорошенькие девушки! К какому бы классу они ни принадлежали, где бы я их ни встретил, для меня всегда удовольствие смотреть на них. Это мои безделушки. Я не коллекционирую их, но любуюсь ими, любуюсь с страстным восторгом, как художник, - да, друг мой, как художник, убежденно и бескорыстно. Что поделаешь, люблю их!.. Кстати, не можете ли вы одолжить мне пять тысяч франков?
Андермат резко остановился и буркнул:
- Опять без денег?
Гонтран ответил спокойно: "Всегда". И, они пошли дальше.
Банкир сказал:
- И куда вы, черт подери, деньги деваете?
- Трачу.
- Конечно, тратите. Но уж вы никакой меры не знаете.
- Дорогой мой, я так же люблю тратить деньги, как вы любите наживать их. Понимаете?
- Допустим. Но вы совсем не умеете наживать.
- Верно, не умею. Нельзя все уметь. Вы вот, например, умеете наживать деньги, а тратить совсем не умеете. Что для вас деньги? Только средство наживать еще и еще. А я вот наживать не умею, зато отлично умею тратить. Деньги доставляют мне множество удовольствия, о которых вы знаете лишь понаслышке. Мы с вами дополняем друг друга, мы были созданы для того, чтобы породниться.
Андермат заворчал:
- Вот ветрогон! Нет, пяти тысяч вы не получите, а полторы тысячи, так и быть, дам... потому что... ну, потому, что вы мне, пожалуй, понадобитесь на днях.
Гонтран спокойно произнес:
- Прекрасно. Тогда будем считать эти полторы тысячи задатком.
Андермат улыбнулся и похлопал его по плечу.
Они вошли в парк, иллюминованный фонариками, развешанными на деревьях. Оркестр играл медлительную классическую арию, и она как будто спотыкалась и все куда-то проваливалась - столько в ней было пауз и так ее исполняли все те же четыре музыканта, которым, должно быть, тошно было играть с утра до вечера в безлюдном парке для листвы и ручья, стараться производить шум за двадцать оркестровых инструментов и думать о том, что денег нет, а в конце месяца почти ничего не придется получить, так как Петрюс Мартель выдает им в счет жалованья корзинки вина и бутылки ликеров за отсутствием потребителей крепких напитков в пустующем казино.
А сквозь звуки музыки из бильярдной долетало щелканье костяных шаров и громкие выкрики: "Двадцать, двадцать один, двадцать два!"
Андермат и Гонтран поднялись в казино. Там сидели за столиком, неподалеку от музыкантов, только Обри-Пастер и доктор Онора: оба пили кофе Петрюс Мартель и Лапальм, по обыкновению, яростно сражались на бильярде, кассирша дремала и, проснувшись, спросила:
- Что прикажете подать, господа?
Глава 4
Отец и сын Ориоли еще долго разговаривали, когда девушки легли спать.