Можем ли мы работать во имя такой, невероятно общей задачи? Или будем дробить ее на тысячи этапов, среди которых непременно окажется и то, что мы делаем сейчас, вся наша промышленность, наука, искусство? И от чего вести счет началу звездного пути - от каменного топора или формулы Герона?
И все ли в нашем развитии - даже если отбросить очевидные уродства вроде милитаризма - гладко укладывается в логику прогресса? Не обманываем ли мы себя, полагая, что цивилизация, средство скорейшего решения социальных задач, является и целью человеческого существования?
Как бы мне хотелось заглянуть на десятилетия вперед, подсмотреть, какой станет Шолоро, и прав ли я, так положившись на силу и доброту разума.
Шолоро засела за учебники. Ее не приходилось заставлять. Если и есть в чем моя заслуга, так это в том, что я разбудил в ней любознательность.
Училась она обстоятельно. В школе получила много, но все же окружающий мир у Шолоро был несколько иным, чем у меня или, скажем, Володи. И теперь она спрашивала о вещах, которые вроде бы и объяснять не надо. В общем, "педагоги" - я, Володя, Андрей - доходили порой до веселого бешенства.
Заниматься в общежитии тяжело, поэтому Шолоро часто сидела над книгами у нас в лаборатории. По выходным прибегала ко мне, в два приема сочиняла какое-нибудь потрясающее блюдо, и, пока я истреблял его, влезала с ногами на диван и замирала над книгами. Причем не всегда над учебниками. Она раскопала на стеллаже ворох цветастых томиков с грифом ."НФ", и я не смог запретить ей такое чтение, хотя время было дорого. Только и оставалось, что объяснить терминологию, рассказать, где чистый бред, где - с проблесками научной мысли, а где и совсем почти готовая гипотеза.
Шолоро читала быстро. У нее оказалась цепкая память и способности к беспристрастному анализу. Донимать нас вопросами она перестала, но вполне еще могла поинтересоваться, почему стрелки часов движутся слева направо или почему у пианино клавиши в линию, а не полукругом.
Мы пока что ищем методику количественных измерений. Честно говоря, бредем, как в темном лесу. Я рисую график и вспоминаю еще один сеанс, показанный нам Шолоро.
...Жуткий, полный боли и отчаяния крик. Кричит женщина. Она извивается на иссохшей земле, колотит худыми руками по пыльной дороге. Жалко мотается на слабой шее растрепанная голова, бьются на ключицах мониста.
Появляется, словно "вплывает в кадр", грузноватый, седой мужчина в синих штанах и долгополом кафтане, За коротким голенищем сапога, кнут. На лице - пыль и кровь, запекшаяся маска страдания. Глаза полны слез. Не мигает, не отводит взгляда.
И вот - вся картина в целом. На краю оврага-. цветная оборванная толпа цыган. Голосят дети, плачут женщины. Молодой цыган сидит на земле, сжимая ладонями голову. Между пальцами вязкими толчками пробивается кровь.
В овраге солдаты. Они сваливают в огромную кучу нищенские цыганские кибитки. Миг - и взвилось пламя. Толпа гудит и стонет, и я ясно различаю два речевых рисунка в их жалобах и проклятиях.
...Прошла зима. Шолоро похудела, выглядит усталой и хрупкой. У нее изменилось лицо: стало тоньше, светлее и спокойнее.
Было решено, что в мае она уйдет из клиники. Шо-. лоро никогда не жаловалась, но от Володи я приблизительно знал, каково ей приходится в больнице. Как к ней относятся анестезиологи. Какие невероятные слухи разнесли по городу нянечки. Но главное - как тяжело ей выносить человеческую боль, ей, умеющей мгновенно ее снять. Однажды она сказала:
- Знаешь, какие у матерей глаза? Лучше бы я ничего не умела. Один раз всего и разрешили. Мальчика оперировали, ему наркоз нельзя. Я возле него села, и мы полночи разговаривали. Я ему и показала кое-что. А в больнице меня боятся. Почему они меня боятся?
Лето выдалось сырое и холодное. Но сколько же роз было в садах тем летом! Обламывались ветви, и плыли розы по нашей маленькой, занесенной песком речушке. И груды влажных роз оставили выпускники мединститута у подножия памятника погибшим коллегам. А Шолоро положила букет ромашек. И ушла на первый экзамен, даже не оглянувшись на нас.
Мы самоотверженно прождали ее три часа. Я волновался, как отец, ей-богу. На скамейках институтского парка расположилась пестрая группка цыган, и какой-то пацаненок посмышленее, забравшись на старую акацию, заглядывал в открытые окна аудитории.
Шолоро, конечно же, получила пятерку. И за два последующих экзамена тоже.
Ранним летним утром бежала Шолоро на последний экзамен. В безлюдном еще парке дворники поливали газоны. По теплым бетонным дорожкам носился веселый щенок сеттер, рыжий и ушастый. Он гонял сердитую пчелу.
На вымытых бетонных плитах, уже подсохших, маленькая девочка в розовом платьице с кружевами рисовала мелом большое солнце.
Шолоро сбегала по широким ступеням. Второпях оступилась, и неловко упав, больно ушибла лодыжку. Шолоро охнула, зажмурилась, застонав от боли. Мгновенно брызнули слезы. Она присела, потерла быстро опухающую ногу.
- Тетя, тебе больно?
Шолоро подняла голову. Рядом стояла девочка в розовом платьице. Она серьезно смотрела на Шолоро, отряхивая выпачканные мелом ладошки.
- Больно, маленькая. Но сейчас пройдет...
- Да, пройдет. Только нужно сделать вот так...- девочка присела возле Шолоро, пухлыми, нежными пальчиками обхватила ушибленную лодыжку. Резкая боль почти мгновенно свернулась, затихла и змейкой соскользнула с ноги, сошла синеватая опухоль... Не веря себе, Шолоро осторожно пошевелила ногой. Чудеса...
Девочка улыбнулась и сказала доверительно:
- Я всегда так делаю, когда ударюсь. А бабушка говорит: надо йодом, чудес не бывает.
- Маленькая, как тебя зовут?
- Ася...
- Асенька, а где ты живешь?
- Во-он там, за мостиком мой дом.
- Асенька, дружочек, я вот тебе тут напишу телефон, ты можешь мне позвонить? Или пусть мама позвонит. Только обязательно!
- Я умею позвонить. А мы с тобой теперь дружить будем?
- Обязательно. Мы с тобой теперь будем дружить долго-долго! А это твой щенок?
- Да, это Роб. А можно, ты с ним тоже будешь дружить?
- Да, миленькая. Конечно, вон он какой славный. Вы здесь часто гуляете?
- Каждое утро. Бабушка идет за молоком, а мы тут гуляем.
- Я приду завтра утром, Асенька. До свидания! До завтра!