Я внимательно рассматривал древние античных медальоны из белого мрамора, лежащие на зеленом бархате под хрустальным колпаком.
- Ничего, - крикнул я Hope, которая ждала на прохладном осеннем воздухе.
- Нет. Смотри все, - отозвалась она. - Продолжай.
Я окунулся в теплую морскую глубину библиотеки, где стоял запах кожи, исходящий от вишневых, лимонных, сверкающих разноцветием потертых переплетов пяти тысяч книг. Блестели их яркие корешки и тисненые золотом названия. Над камином, громадным, как псарня для десятка гончих, висела чудесная работа Гейнсборо "Служанка и цветы", согревавшая семью в течение поколений. На ней была изображена дверь, распахнутая в лето. Так и хочется нагнуться и вдохнуть запах моря луговых цветов, коснуться девушек-работниц, собирающих персики, услышать гул пчел, жужжащих в чарующем воздухе.
- Ну что? - спросил голос снаружи.
- Нора! - позвал я. - Иди сюда. Здесь нет ничего страшного! Еще светло!
- Нет, - печально отозвался голос. - Солнце уже садиться. Что ты там видишь, Чарли?
- Я снова в холле. Витая лестница. Перила. В воздухе ни пылинки. Я открываю дверь в подвал. Миллион бутылок и бочек. Теперь кухня. Нора, ты просто сошла с ума!
- Да? - спросила она. - Возвращайся в библиотеку. Встань посередине комнаты. Видишь картину "Служанка и цветы", ту, которую ты всегда любил?
- Да, она на месте.
- Нет. Видишь серебряный флорентийский увлажнитель воздуха?
- Да, вижу.
- Нет, не видишь. Видишь большое кожаное кресло темно-бордового цвета, то, на котором ты любил сидеть, когда пил шерри с отцом?
- Да.
- Нет, - вздохнул голос.
- Да, нет. Да, нет. Довольно, Нора!
- Больше, чем довольно, Чарли. Ты не догадываешься? Ты не чувствуешь, что с Гринвудом что-то случилось?
Я с тоской повернулся, вдохнул странный воздух.
- Чарли, - сказала Нора там, на улице, у открытой парадной двери. - Четыре года назад, - тихо начала она, - четыре года назад... Гринвуд сгорел дотла.
Я кинулся прочь из дома.
Я нашел бледную Нору у двери.
- Что? - вскрикнул я.
- Сгорел дотла, - ответила она. - Полностью. Четыре года назад.
Я отступил на три шага от дома и посмотрел вверх на стены и окна.
- Нора, но он стоит. Вот он весь!
- Нет, это не он, Чарли. Это не Гринвуд.
Я дотронулся до серого камня, красного кирпича, зеленого плюща. Я пробежал пальцами по испанской резьбе парадной двери. Я выдохнул со страхом:
- Не может быть.
- Может, - сказала Нора. - Все новое. Все из подвального кирпича. Новое, Чарльз. Новое, Чарли. Новое.
- А эта дверь?
- Прислали из Мадрида в прошлом году.
- А эта панель?
- Ее отыскали под Дублином два года назад. Оконные рамы привезли из Ватерфорда этой весной.
Я шагнул в парадную дверь.
- А паркет?
- Изготовлен во Франции и переправлен сюда на корабле прошлой осенью.
- Но этот гобелен?
- Его соткали под Парижем и повесили в апреле.
- Но это все то же самое, Нора!
- Да? Я ездила в Грецию, чтобы сделать дубликаты мраморных безделушек. Хрустальный колпак тоже новый, его сделали в Реймсе.
- Библиотека?
- Каждая книга переплетена и отделана золотом в точности так же, как оригинал. И полки изготовлены заново. Для воссоздания одной только библиотеки понадобилось сто тысяч фунтов.
- Все прежнее, все то же самое, Нора, - воскликнул я в удивлении, - О Господи, все то же самое.
Мы вошли в библиотеку, и я указал на серебряный флорентийский увлажнитель.
- А это, конечно, было спасено от огня?
- Нет-нет, я же немножко художница. Я сделала набросок по памяти, отвезла рисунки во Флоренцию. И в июле они закончили изготовление этой подделки.
- А "Служанка и цветы"? Гейнсборо?
- Присмотрись повнимательней! Это работа Фритси. Фритси, этого кошмарного художника с Монмартра, работающего в быстросохнущем стиле. Битник несчастный, он швыряет краски на полотно, а потом оставляет его, как бумажного змея под небом Парижа.
Ветер и дождь создают за него произведение искусства, которое он продает потом за бешеную цену. Как выяснилось, этот фристи - тайный фанатичный поклонник Гейнсбора. Он убил бы меня, если бы узнал, что я кому-нибудь рассказала. Он написал "Служанок" по памяти, здорово?
- Здорово, здорово... О Боже, Нора, неужели ты говоришь правду?
- Как бы я хотела, чтобы это не было правдой! Чарльз, ты думаешь, я сумасшедшая? Конечно, ты можешь так думать. Ты веришь в добро и зло, Чарли. Я не привыкла над этим задумываться. Но теперь совершенно неожиданно я постарела и потеряла имущество. Мне стукнуло сорок, и стукнуло больно, как будто локомотивом. Ты знаешь, что я думаю?.. Дом сам себя разрушил.
- Что?
Она пошла по залам, в которых с наступлением сумерек начали сгущаться тени.
- Когда мне исполнилось восемнадцать и я только получила наследство, то если люди говорили мне: "Грех", я отвечала: "Вздор". Они кричали: "Совесть". Я смеялась: "Пьяная блажь!" Но в те дни бочка для дождевой воды была пуста. С тех пор выпало много странных дождей, они собрались во мне, и к моему холодному удивлению, однажды я обнаружила, что до краев полна старыми грехами, и уже сознаю, что существуют и совесть, и грех.
Во мне живет тысяча молодых людей, Чарльз.
Они доверились мне и похоронили себя. Когда они уезжали, я решила, что они исчезли навсегда. Но нет, нет. Теперь я уверена, что все они подобно иглам или отравленным шипам застряли в моей плоти, в этой точке или в той. Боже, Боже, как я любила их острия, шипы. Боже, как я любила, когда меня кололи или ставили синяк. Но теперь-то я знаю, что я вся в отпечатках пальцев. Ни один дюйм моей плоти не живет собственной жизнью, Чак. Но я не картотека ФБР, где собраны отпечатки пальцев, и я не собирательница стигматов, какие были в Древнем Египте. По мне наносили удары тысячи мальчишек, и я думала, что я не кровоточу, но, о Господи, сейчас я истекаю кровью. Я запятнала своей кровью весь этот дом. Мои друзья, те, которые отрицали Грех и Совесть, по лабиринтам вздымающейся плоти проникли сюда, трясли друг друга, хватали губами, с пристрастием допрашивали на полу, их агонии и падения, словно картечью, били на стенам. Дом кишел убийцами, Чарли, и каждый из них пытался расправиться с одиночеством другого своим коротким мечом. Ни один из них не пытался это прекратить. Они лишь стонали, когда изредка удавалось расслабиться.
Я не думаю, Чарльз, что здесь хоть кто-нибудь, хоть один человек был счастлив. Теперь мне это ясно.
О, ведь все выглядело таким счастливым. Когда вы слышите так много смеха, видите так много выпивки, когда в каждой постели по парочке, а десерт сладок, розов, бел и воздушен, вы думаете: "Как весело! Как здорово!"
Но это ложь, Чарли, мы с тобой это знаем. Дом упивался этой ложью в мое время, а до этого во времена моего отца и деда. Убийцы ранили друг друга в течение двухсот лет. Стены обветшали. Дверные ручки стали липкими. Лето на картине Гейнсборо постарело. А убийцы приходили и уходили, Чарльз, оставляя в этом доме свои грехи и память о них.
А когда наглотаешься слишком много всякой дряни, Чарльз, ведь тебя обязательно вырвет, не так ли?
Вся моя жизнь является средством, вызывающим тошноту. Меня тошнит от моего прошлого.
Так же, как и этот дом.
И наконец, давясь собственными грехами, лежа ночью в постели без сна, услышала, как старые грехи, скопившиеся здесь, трутся друг о друга в постелях, шуршат на чердаке. И затлело, и огонь охватил дом. Я услышала огонь, когда занялась библиотека и он стал пожирать книги. Потом в подвале он накинулся на вино. К тому времени я уже выбралась в окно, спустилась на лужайку по плющу и стояла там вместе со слугами.