Чувствуя, как тоска сжимает его сердце, мальчик двинулся дальше.
10
Вниз по извилистой дороге, за несколько сот саженей от поселка, на участке земли в десятину с четвертью, стояла вилла Буонарроти, – теперь она
была сдана на долгий срок в аренду чужим людям. Микеланджело не бывал здесь уже много месяцев. Но, как и прежде, его поразила сейчас красота
обширного дома, построенного двести лет назад из лучших сортов майанского светлого камня. Линии виллы были изящны и строги, широкие портики ее
смотрели на долину, где, подобно серебряной кайме, нанесенной рукой ювелира, поблескивала река.
Мальчик помнил, как когда то ходила по этому дому его мать, как она спускалась по витым лестницам, как целовала и прощалась с ним на ночь в
большой угловой комнате: из окон ее открывались владения Буонарроти, речушка, бегущая в низине, и усадьба каменотесов Тополино на ближнем холме.
Он прошел по заднему дворику виллы, ступая по чудесному камню выложенной дорожки, мимо каменного водоема, на котором был высечен изысканный
решетчатый узор, – с этого узора Микеланджело делал первые в своем жизни рисунки. Затем он стремглав кинулся бежать вниз по скату – по одну
сторону от него было поле пшеницы, а по другую почти вызревший виноградник – и оказался в лощине у речки, скрытой буйной листвой кустов. Он
скинул с себя рубашку, штаны и сандалии и нырял и перевертывался в воде с боку на бок, радуясь прохладе всем своим усталым телом. Потом он
вылез, полежал на солнышке, чтобы обсохнуть, оделся и начал взбираться на противоположный склон холма.
Завидя двор Тополино, он остановился. Перед ним была картина, которую он любил и которая всегда давала ему ощущение прочного домашнего покоя:
отец семейства обтачивал стальными резцами круглую, с продольными желобками, колонну, младший сын тесал лестничные ступени, один из старших
сыновей вырезывал изящный наличник, а другой обрабатывал плиту для пола; подсыпая мелкий речной песок, дед на пемзовом круге полировал колонну.
Сзади, в стене, виднелись три пиши, подле них разгуливали куры, утки и поросята.
В глазах мальчика разницы между каменотесом и скульптором не существовало, ибо каменотесы были великолепными мастерами и от них зависело, как
раскроется и заиграет фактура и цвет светлого камня. Разница могла быть в степени мастерства, но не в существе работы: каждый камень, пошедший
на дворцы Пацци, Питти или Медичи, вырубался, обтесывался и обтачивался так, будто это было произведение скульптуры. Как на произведение
скульптуры и смотрел на него каменотес сеттиньянец. Мастера послабее изготовляли строительный камень для обычных домов и для мощения улиц.
Флорентинцы кичились своими каменными мостовыми – весь город с гордостью говорил, что однажды, когда ко дворцу Синьории везли осужденного
человека, чтобы там его повесить, и телега начала подпрыгивать и трястись на камнях, этот человек с возмущением крикнул:
– Ну что за болваны тесали эти плиты?
Тополино отец услышал шаги Микеланджело.
– Buon di, Микеланджело. Добрый день.
– Buon di, Тополино.
– Come va? Как дела?
– Non с'е male. E tu? Неплохо. А у тебя?
– Non с'е male. Как поживает почтенный Лодовико?
– Спасибо, хорошо.
В действительности Тополино не очень уж интересов вались жизнью Лодовико: ведь не кто иной, как именно Лодовико запрещал Микеланджело посещать
дом каменотесов. Семейство по прежнему сидело на своих местах и не прерывало работы: каменотес не любит нарушать уже налаженный ритм. Двое
старших сыновей и один младший, ровесник Микеланджело, ласково сказали ему:
– Benvenuto, Микеланджело.
Привет.
– Salve, Бруно. Salve, Джильберто. Salve, Энрико.
Слово каменотеса всегда скупо и кратко, оно произносится в лад с ударом молотка, за ту же секунду. Работая над камнем, мастер избегает
разговаривать: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь – летят секунды, и ни одного звука не срывается с губ, лишь в едином ритме качаются
плечи и движется рука, сжимающая резец. Затем, в течение короткой паузы между двумя очередями ударов, каменотес может заговорить: раз, два, три,
четыре. Все, что он скажет, должно уложиться в этот счет – раз, два, три, четыре, иначе фраза останется недоговоренной. Если высказываемая мысль
сложна, ее приходится делить, прибегая к паузам, и подчиняться тому же четырехтактному ритму, в два или три приема. Однако каменотес умеет
выразить свою мысль, ограничившись теми необходимыми словами, которые точно входят в один четырехтактный промежуток.
В детстве каменотес не знает никаких школ. Заключая договоры, Тополино буквально все подсчитывал на пальцах. Когда кому либо из его сыновей
исполнялось шесть лет, он вручал мальчику, как вручил однажды и Микеланджело, молоток и резец; в десять лет мальчишки трудились уже полный
рабочий день, как взрослые. Браки у каменотесов заключались только в своем кругу. Контракты с подрядчиками и архитекторами передавались по
наследству, из поколения в поколение, – тот же порядок царил и в каменоломнях Майано; ни один сторонний человек не мог получить там работы.
Около ниши стояла большая овальная плита, на ней были насечены образцы обработки светлого камня: в елочку, ямкой, рустом, перекрестным штрихом,
в линию, скосом, прямым углом, возвратной ступенькой. Это была первая азбука, с которой познакомился Микеланджело, – он до сих пор ладил с нею
куда лучше, чем с той, буквенной, по которой его учили читать Библию и Данте.
Тополино заговорил вновь:
– Ты пошел в ученики к Гирландайо?
– Пошел.
– Тебе нравится там?
– Не очень.
– Peccato. Жаль.
– Браться не за свое дело – все равно что варить суп в корзине, – отозвался дедушка.
– Почему же ты не уходишь оттуда? – спросил средний брат.
– А куда мне уходить?
– Мы могли бы взять резчика. – Это произнес Бруно, старший сын.
Микеланджело перевел взгляд с сына на отца.
– Davvero?
– Davvero. Правда.
– Вы возьмете меня учеником?
– По камню ты давно уже не ученик. Ты войдешь в долю.
У него екнуло сердце. Все молча работали, пока Микеланджело в остолбенении смотрел на Тополино отца: ведь тот предлагал ему хлеб, часть рациона
своей семьи.
– Мой отец…
– Ecco! Э, нет!
– Можно мне поработать?
Дед, вращая круг, ответил:
– «Даже самая малая помощь и та на пользу», – так говорил один человек, ступая в воду Арно, когда у его сына в Пизе села лодка на мель.
Микеланджело пристроился у шероховатой, неотделанной колонны, взяв в одну руку молоток, а в другую резец. Он любил ощущать тяжесть инструмента,
любил камень. Камень – это весомая, конкретная вещь, а не какая то абстракция. Никто не мог спорить и рассуждать о камне вкривь и вкось, с
разных точек зрения, как рассуждают о любви или о боге. Ни один теоретик никогда еще не выломал ни одной каменной глыбы из ее земного ложа.
У Микеланджело была природная сноровка в работе, она не исчезла и теперь, хотя он не держал в руках молотка уже несколько месяцев. Под его
ударами светлый камень откалывался и отлетал, словно сухое печенье. Был естественный ритм между движением его груди, вдохом и выдохом, и
движением молотка вверх и вниз, когда он вел свой резец поперек ложбины.