В таком случае разве он не поведал бы ей свой замысел, не
известил о каждом будущем ее шаге, начиная с Вифлеема и кончая подножием креста? И, в мудрости и милосердии своем, разве он не дал бы Марии
возможность отказаться от тяжкой миссии?
А если у Марии была возможность согласия или отказа, то в какой момент она могла высказать свою волю? В Благовещение? В час, когда она рождала
дитя? Или в дни младенчества Иисуса, когда она вскармливала его грудью? А если она согласилась, то разве она не должна была нести свое тяжкое
бремя вплоть до того часа, когда ее сына распяли? Но, зная будущее, как она могла решиться и предать свое дитя на такие муки? Как она не
сказала: «Нет, пусть это будет не мой сын. Я не согласна, я не хочу этого»? Но могла ли она пойти против воли бога? Если он воззвал к ней, прося
о помощи? Была ли когда нибудь смертная женщина поставлена перед столь мучительным выбором?
И он понял теперь, что он изваяет Марию, взяв то мгновение, когда она, держа у своей груди дитя и зная все наперед, должна была предрешить
будущее – будущее для себя, для младенца, для мира.
Ныне, уже твердо зная, каким путем ему идти, он мог рисовать, ставя перед собой определенную цель. Мария будет доминирующей фигурой изваяния,
центром композиции. У нее должно быть сильное тело героини – ведь этой женщине дано не только решиться на мучительный подвиг, но и проявить при
этом отвагу и глубокий разум. Дитя займет второстепенное место; его надо представить живо, полнокровно, по так, чтобы он не отвлекал внимания от
главного, существенного.
Он посадит младенца на колени Марии – лицом дитя приникнет к материнской груди, а спина его будет обращена к зрителю. Для ребенка это самая
естественная поза, и дело, каким он занят, для него самое важное; помимо того, младенец, прижавшийся к груди матери, создаст впечатление, что
наступила такая минута, когда Мария с особой остротой чувствует: пора сделать выбор, решиться.
Насколько знал Микеланджело, никто из скульпторов или живописцев не изображал Иисуса спиной к зрителю. Но ведь драма Иисуса начнется гораздо
позднее, лет через тридцать. А пока речь шла о его матери, о ее страданиях.
Микеланджело просматривал Сотни зарисовок матери к ребенка, которые он сделал в течение последних месяцев; ему надо было отобрать и выделить
все, что так или иначе соответствовало его новому замыслу. Теперь, склонившись над столом с разложенными рисунками, Микеланджело пытался
выработать основу будущей композиции. Где именно должна сидеть Мария? Вот рисунок – мать с ребенком сидит на скамье, у подножия лестницы, Кто же
был тогда, помимо ее ребенка, с нею у этой лестницы? Микеланджело наблюдал множество маленьких детей, множество матерей. Фигуру Марии можно было
изваять, вдоволь наглядевшись на крепкие тела тосканских женщин. Но как быть с головой богородицы, с кого высекать черты ее лица? Отчетливо
представить себе, как выглядела его собственная мать, Микеланджело не мог: почти через десять лет, прошедших с ее кончили, в памяти остался лишь
туманный, расплывчатый облик.
Он отложил рисунки в сторону. Разве мыслимо разработать композицию скульптуры, не зная того мрамора, который составит ее плоть?
Микеланджело пошел к Граначчи – тот занимался живописью в одной из самых больших комнат павильона – и спросил, нельзя ли вместе побродить по
лавкам, где продавался мрамор.
– У меня быстрее бы двинулась работа, если бы мрамор, из которого придется высекать изваяние, был под рукой. Я применился бы к нему, изучил его
нутро, его структуру.
– Бертольдо велел закупать мрамор лишь тогда, когда рисунки и модели уже готовы, – так проще выбирать соответствующий блок.
Я применился бы к нему, изучил его
нутро, его структуру.
– Бертольдо велел закупать мрамор лишь тогда, когда рисунки и модели уже готовы, – так проще выбирать соответствующий блок.
– Тут возможен и другой взгляд на вещи, – задумчиво сказал Микеланджело. – Ведь это же, по моему, вроде венчания…
– Ну, раз так, я совру что нибудь Бертольдо, и завтра мы сходим в лавку.
Во Флоренции, в районе Проконсула, было множество складов, где хранились камни всяких размеров и всякого назначения: гранит, травертин, цветные
мраморы, готовые строительные блоки, дверные косяки и притолоки, подоконники, колонны. Но разыскать такой кусок каррарского мрамора, о каком
мечтал Микеланджело, не удавалось.
– Давай ка съездим к каменотесам в Сеттиньяно, – предложил Граначчи. – Там то уж найдем, что нам надо.
На старом дворе, где Дезидерио некогда обучал Мино да Фьезоле, Микеланджело увидел глыбу мрамора, которая его пленила в первую же минуту. Глыба
была средних размеров, но каждый ее кристалл словно сиял и лучился. Микеланджело лил на нее воду, чтобы обнаружить малейшие трещины, колотил по
краям молотком и слушал, как она звучит, выискивал любой порок, любое пятнышко или полость.
– Вот это камень! – радостно сказал он Граначчи. – Из него выйдет Богородица с Младенцем. Но надо посмотреть на него утром, при первых лучах
солнца. Тогда уж я твердо скажу, что это не камень, а совершенство.
– Не сидеть же мне здесь до утренней зари и любоваться на твой камень…
– Нет, что ты! Тебе надо лишь условиться о цене. А я выпрошу у Тополино лошадь, и ты доберешься до дому и будешь спать в своей кровати.
– Знаешь, дружище, не очень то я верю в это колдовство с первыми лучами солнца. По моему, это одни пустые слова, глупость. Ну что ты можешь
разглядеть на утренней заре, если все видно и сейчас, при дневном свете? Я думаю, это какой то языческий обряд: с восходом солнца умилостивляют
и благодарят духов гор.
Разостлав одеяло на дворе у Тополино, Микеланджело проспал там ночь и поднялся до рассвета; когда первые лучи солнца тронули гребни холмов, он
уже сидел перед своим камнем. Тот весь был пронизан светом. Его можно было видеть насквозь, во всех направлениях, проникая взглядом в самую
толщу. В нем не было никаких изъянов: ни трещин, ни полостей, ни затемнений; вся поверхность глыбы сияла, как бриллиант.
– Ты – благородный камень, – сказал Микеланджело негромко.
Он расплатился за мрамор золотыми монетами, взятыми им у Граначчи, погрузил камень на повозку и тронулся в путь: в повозку были запряжены те
самые волы, на которых он ездил в каменоломни Майано еще шестилетним мальчиком. Он перевалил через холмы, повернул вправо у Варлунго, затем
поехал по берегу Аффрико, миновал древние ворота При Кресте, обозначавшие четвертую границу города, и, пробираясь по Борга ла Кроче, оказался у
больницы Санта Мария Нуова; близ дворца Медичи повернул вправо, на Виа Ларга, и через площадь Сан Марко подкатил к воротам Садов – гордый и
счастливый, будто привез не камень, а невесту.
Двое каменотесов помогли ему снять мрамор и уложить его под навесом. Затем он перетащил сюда из павильона столик для рисования и весь нужный
инструмент. Обнаружив Микеланджело в столь глухом уголке Садов, Бертольдо был крайне удивлен:
– Неужели ты хочешь сразу же браться за резец?
– Нет, до этого еще далеко.
– Тогда зачем ты вынес свои вещи из павильона?
– Потому что я хочу работать в тишине.
– В тишине? Да ведь здесь целый день слышны звуки молотков: скальпеллини работают совсем рядом.