Хотя Лоренцо считал Джулио членом семейства Медичи, Пьеро и Альфонсина презирали его, как незаконнорожденного, и молодой
человек мог завоевать себе место под солнцем, лишь добившись расположения одного из своих кузенов. Он прилепился к пухлому добродушному Джованни
и интриговал так искусно, что скоро принял на себя все его заботы и начал делать за пего буквально все – он оберегал кузена от неприятностей,
думал о его удовольствиях и забавах; любой вопрос он решал за пего так, как его решил бы в случае необходимости сам Джованни. Считалось, что,
когда Джованни станет настоящим кардиналом и переедет в Рим, Джулио тоже последует за кузеном.
– Я благодарен тебе за визит, Джованни. Это такая любезность, – сказал Микеланджело.
– А я к тебе не с визитом, – ответил Джованни; голос у него был густой, низкий. – Я пришел позвать тебя на охоту, которую я устраиваю. Во дворце
это самый веселый день во всем году.
Микеланджело уже слышал об этой охоте: он знал, что лучшие ловчие Лоренцо, его грумы и вершники заранее посылаются в горы, в те места, где в
изобилии водятся зайцы, дикобразы, олени и кабаны; там огораживается парусиной большое пространство, а жители близлежащих деревень следят, чтобы
олени не перепрыгивала через изгородь, а кабаны не делали в ней дыр и тем не нарушали бы всего замысла охотников. Микеланджело никогда еще не
видал, чтобы флегматичный Джованни был так возбужден и радостен.
– Прости меня, но, как ты видишь, я весь ушел в мрамор и не могу от него оторваться.
Джованни сразу приуныл.
– Но ведь ты не какой нибудь мастеровой. Ты можешь работать, когда хочешь. Тебя никто не неволит.
Микеланджело сжал и разжал пальцы, охватывающие стержень резца, который он отковал восьмигранником с тем, чтобы инструмент не выскальзывал из
руки.
– Ну, об этом еще можно поспорить, Джованни.
– Кто же тебя удерживает?
– Я сам.
– И ты действительно предпочитаешь свою работу нашей охоте?
– Если хочешь знать, действительно предпочитаю.
– Странно! Прямо не веришь своим ушам. Ты что, хочешь только работать и работать? И уж не признаешь никакого развлечения?
Слово «развлечение» было столь же чуждым Микеланджело, как слово «удовольствие» семейству Тополино. Он стер ладонью мраморную пыль с мокрой от
пота верхней губы.
– А не считаешь ли ты, что каждый смотрит на развлечение по своему? Меня, например, мрамор волнует нисколько не меньше, чем охота.
– Оставь в покое этого фанатика, – вполголоса сказал Джулио своему кузену.
– Почему это я фанатик? – спросил Микеланджело, впервые за все время обращаясь к Джулио.
– Потому что ты интересуешься лишь одним своим делом, – ответил за кузена Джованни.
Джулио что то вновь тихонько сказал Джованни.
– Ты совершенно прав, – согласился тот, и оба молодых человека удалились, не произнеся больше ни слова.
Микеланджело опять погрузился в работу, позабыв весь разговор с братьями Медичи. Но скоро ему пришлось вспомнить его. Вечером, когда уже
смеркалось и стало прохладно, в Сады явилась Контессина. Оглядев мрамор, она мягко сказала Микеланджело:
– Мой брат Джованни говорит, что ты напугал его.
– Напугал? Чем я мог его напугать?
– Джованни говорит, что в тебе есть что то… жестокое.
– Скажи своему брату, чтобы он не смотрел на меня безнадежно. Может быть, я еще слишком зелен, чтобы предаваться удовольствиям.
Контессина бросила на него пытливый, ищущий взгляд.
– Этот выезд на охоту – любимая затея Джованни. Важнее этого у него ничего нет.
Готовясь к охоте, он на какое то время становится главой дома
Медичи, и его приказы выслушивает даже отец. Если ты откажешься участвовать в охоте, ты как бы отвергнешь Джованни, поставишь себя выше его. А
он добрый, он не хочет никого обидеть. Почему же ты его обижаешь?
– Я не собирался его обижать, Контессина. Мне просто не хочется портить себе настроение и прерывать работу. Я хочу рубить мрамор целыми днями,
все время, пока не копчу.
– Ты уже сделал своим врагом Пьеро! Неужели тебе надо ожесточать и Джованни? – воскликнула Контессина.
Он ничего не мог сказать ей в ответ. Затем, почувствовав, что работа уже не пойдет, положил на место троянку и, намочив большое белое покрывало
в воде у фонтана, закутал им мрамор. Наступит день, когда он не позволит отрывать себя от работы никому!
– Все в порядке, Контессина. Считай, что я еду.
Чтобы придать своим движениям нужный ритм, ему пришлось научиться наставлять резец и заносить над ним молоток единовременно, в один и тот же
миг; резец при этом надо было держать свободно, без напряжения, так, чтобы он не скрадывал и не уменьшал силу удара молотка, большой палец
должен был плотно обхватывать инструмент и помогать остальным четырем пальцам руки, глаза надо было закрывать при каждом ударе, когда от камня
отлетают осколки. При работе над низким рельефом камня отсекается не так уж много, и Микеланджело даже умерял свою силу. Он врубался в мрамор,
держа резец почти под прямым углом, но, когда обтачивал наиболее высокие детали рельефа – голову богоматери, спину младенца, угол следовало
сразу же изменять.
Приходилось думать о множестве вещей в одну и ту же минуту. Надо было направлять силу ударов в главную массу блока, в его сердцевину, с тем
чтобы камень выдержал их и не раскололся. И фигуру богоматери, и лестницу Микеланджело решил высекать по вертикали блока, заботясь о том, чтобы
он не треснул, но скоро убедился, что камень не так то легко поддается напору внешней силы – на то он и камень. Пределы прочности камня
Микеланджело так до конца и не выяснил. С каждым новым ударом он проникался все большим уважением к мрамору.
На то, чтобы вызвать к жизни изваяние, Микеланджело должен был затратить долгие часы и дно: камень приходилось обтачивать медленно, снимая слой
за слоем. Нельзя было торопить и рождение замышленных образов: нанеся серию ударов, Микеланджело отступал на несколько шагов от мрамора и
смотрел, оценивая достигнутый результат.
Всю левую часть барельефа занимали тяжелые лестничные ступени. Мария сидела в профиль на скамье, направо от лестницы; широкая каменная
балюстрада словно бы обрывалась где то за правым бедром Марии, у ног ее ребенка. Оглядывая свою работу, Микеланджело почувствовал, что, если
левую руку Марии, крепко приживавшую ноги младенца Иисуса, чуть подвинуть вперед и повернуть ладонью кверху, Мария будит держать на руке не
только своего сына, но и боковую доску балюстрады, которая превратилась бы в вертикальный брус. Тогда Мария держала бы на своих коленях не
только Иисуса: решившись послужить господу, как он о том ее просил, она приняла бы на свои колени и тяжесть креста, на котором ее сыну суждено
было быть распятым.
Микеланджело не хотел навязывать зрителю этой мысли, но при известном чутье ее мог уловить каждый.
Вертикальные линии были определены, теперь, в противовес им, надо было найти горизонтальные. Микеланджело еще раз просмотрел свои рисунки – чем
бы дополнить композицию? Он вгляделся в мальчика Иоанна, играющего на верхних ступенях лестницы. А что, если положить его пухлую руку на
балюстраду?
Он зафиксировал свою мысль, набросав углем рисунок, и начал глубже врезаться в плоть камня.