Микеланджело пришла в голову мысль рассмотреть получше, как рисует
учитель. Под столом у Гирландайо он разыскал связку рисунков – эскизы к фреске «Избиение младенцев», перенес их на ученический стол и разложил
по порядку, составив целую фреску. Микеланджело показалось, что Гирландайо плохо передает движение, – воины с поднятыми мечами, женщины и дети,
бегущие в страхе, оставляли в его душе смутное ощущение беспорядка. По в этих эскизах, однако, была и простота, и большая твердость. Мальчик
принялся перерисовывать их и быстро, один за другим, сделал пять шесть рисунков, как вдруг почувствовал, что кто то стоит у него за спиной.
Микеланджело повернулся и увидел нахмуренное лицо Гирландайо.
– Зачем ты роешься в этой связке? Кто тебе разрешил?
Микеланджело робко положил карандаш на стол.
– Я не думал, что тут какие то секреты. Я хотел поучиться. – Он собрался с духом. – Чем раньше я научусь, тем скорее буду помогать вам. Я
получаю у вас золотые флорины, мне их надо отработать.
Горячий, умоляющий взгляд мальчика действовал на Гирландайо сильнее его доводов: он подавил свои гнев.
– Очень хорошо, – сказал Гирландайо уже спокойным тоном. – Сейчас я немного займусь с тобою.
– Научите меня, как рисовать пером.
Гирландайо провел новичка к своему столу, расчистил там место и положил перед собой два одинаковых листа бумаги. Затем он подал Микеланджело
перо с затупленным копчиком, сам взял другое и нанес на бумагу несколько четких перекрестных линий.
– Вот моя каллиграфия, – пояснил он. – Кружочками я рисую глаза, вот такой уголок – это нос, маленькая поперечная черта – рот, это отметина –
подбородок, а вот, зарубкой, и нижняя губа.
Микеланджело смотрел, как учитель быстрыми движениями набрасывал фигуру, не заботясь о том, чтобы закончить ее, дорисовать ноги – суживаясь
книзу, их контур вдруг обрывался. Двумя тремя штрихами Гирландайо мог прекрасно показать, как облегают тело складки одежды, как, с отменной
грацией, придерживает женщина подол своего платья; все линии, обрисовывающие тело, были у Гирландайо полны лиризма и в то же время придавали
фигурам индивидуальность и характер.
На лице Микеланджело светился восторг. Никогда он не был так счастлив, как теперь. С пером в руках он чувствовал себя художником и жаждал что то
высказать, напрягал ум и все свои чувства, чутко прислушиваясь, что же они подскажут руке, готовой воплотить увиденное. Ему хотелось рисовать и
рисовать, не отрываясь от этого стола часами, воспроизводя взятый предмет или фигуру в сотне новых поворотов.
От Гирландайо не укрылось, как горит лицо мальчика и как трепещут его руки.
– Микеланджело, ты не должен рисовать ради самого рисования. Вот эту твою фигуру – разве мыслимо перенести ее на фреску?
Видя интерес ученика к делу, Гирландайо вынул из стола еще два своих рисунка: на одном из них с грубоватой силон была вылеплена почти в
натуральную величину голова мужчины лет тридцати, с гладкими полными щеками, с задумчивым взглядом широко открытых глаз и эффектно
разметавшимися волосами; второй рисунок изображал обряд крещения в римской базилике и был превосходно выполнен но композиции.
– Великолепно! – проговорил Микеланджело, потянувшись к листу. – Вы овладели буквально всем, чему только мог научить Мазаччо.
Смуглое лицо Гирландайо побледнело – должен ли он обидеться на то, что его расценивают как некоего подражателя и копииста? Но в голосе мальчика
звучала такая гордость! И при мысли, что желторотый ученик отваживается на похвалы учителю, Гирландайо стало смешно.
– Сами по себе рисунки ничего не значат, – сказал он, забирая их у Микеланджело. – Важна лишь написанная фреска. А эти листы я уничтожу.
За дверью мастерской послышались голоса Чьеко я Бальдинелли. Ученики еще не успели войти, как Гирландайо поднялся из за стола, а Микеланджело
спрятал перо и наброски, живо убрал со стола серию рисунков «Избиение младенцев», связал их в пачку и отнес на место.
В большом запертом ящике своего стола Гирландайо хранил папку с рисунками, которые он изучал и перерисовывал, задумывая очередную фреску.
Граначчи говорил Микеланджело, что Гирландайо многие годы собирал эти рисунки и что они принадлежали тем мастерам, которых Гирландайо высоко
ценил: Таддео Гадди, Лоренцо Монако, фра Анжелико, Паоло Учелло, Поллайоло, фра Филиппе Липпи и многим другим. Микеланджело часами как
завороженный разглядывал алтари и фрески, созданные этими мастерами, – ведь их работы так щедро украшали город. Но ему ни разу не приходилось
видеть ни одного чернового этюда, ни одного рисунка этих прославленных художников.
– Разумеется, нельзя, – решительно отрезал Гирландайо в ответ на просьбу Микеланджело посмотреть его папку.
– Но почему же? – взмолился Микеланджело в отчаянии: у него исчезала поистине золотая возможность хоть немного проникнуть в секреты техники
лучших рисовальщиков Флоренции.
– Каждый художник обзаводится собственными коллекциями образцов по своему суждению и вкусу, – сказал Гирландайо. – Я собирал эту коллекцию
двадцать пять лет. Ну, а ты в свое время соберешь свою.
Несколько дней спустя, когда Гирландайо долго сидел, разглядывая рисунок Беноццо Гоццоли – «Обнаженный юноша с копьем», в мастерскую зашли трое
мужчин и позвали Гирландайо поехать в соседний город. Он ушел с ними, забыв убрать рисунок со стола и запереть его в ящик.
Дождавшись, когда все ушли обедать, Микеланджело поднялся на помост и взял рисунок Гоццоли. После многих попыток он скопировал рисунок так, что
считал свою работу достаточно близкой к подлиннику. И вдруг у него в голове мелькнула мысль: не подшутить ли над Гирландайо, подсунув ему свой
рисунок? Работа Гоццоли была тридцатилетней давности, от времени она загрязнилась и пожелтела. Прихватив несколько свежих листков, Микеланджело
вышел во двор, намазал землей палец и, осторожно потирая бумагу вдоль волокон, постарался придать ей такой вид, какой был у бумаги с рисунком
Гоццоли. Затем он вынес свою копию этого рисунка и тоже обработал ее измазанным в земле пальцем.
Ветхая рисовальная бумага по краям была словно бы обкурена дымом. Микеланджело, вернувшись в мастерскую, для опыта подержал над горящим очагом
натертые землей листки, а потом закоптил и свою подделку. После этого он положил ее на стол Гирландайо, а оригинал спрятал.
Не одну неделю следил он за каждым движением Гирландайо; всякий раз, когда учитель забывал положить какой нибудь рисунок в папку, будь это
набросок Кастаньо, Синьорелли или Верроккио, мальчик был тут как тут и не упускал случая скопировать его. Если он заканчивал свою копию к исходу
дня, то уносил ее домой, а дома, когда все спали, разжигал в нижнем этаже очаг и обкуривал изрисованный лист, чтобы он выглядел старым и
обветшалым. Через месяц у Микеланджело скопилась дюжина чудесных чужих рисунков. Если бы дело шло таким образом и дальше, лапка у него скоро
стала бы не менее объемистой, чем у Гирландайо.
По старой привычке Гирландайо иногда приходил в мастерскую, не дожидаясь, пока истечет обеденное время, и учил Микеланджело, как пользоваться
черным мелом или как работать серебряным карандашом, применяя для подцветки белый мел.