Случись с ним что, так и нам всем не поздоровится… Как вы думаете? Поедем, а?
Орво обратился к Армолю, но тот, слушавший вполуха перевод речи капитана, ничего не понял, кроме последнего слова, и молча кивнул:
А Токо, поколебавшись, сказал тихо:
– У меня сроду не было настоящего хорошего винчестера.
Раненого осторожно вынесли из каюты и опустили на нарту Орво, где был приготовлен шалашик из оленьих шкур. На две другие нарты были погружены провизия, корм для собак, сундучок Джона и запасная одежда. Кроме того, к нарте Токо увязали маленькую матерчатую ярангу на случай ночевок в тундре.
Можно уже было давно трогаться, но каждый матрос считал своей обязанностью прислониться своим лицом к лицу Джона и сказать ему несколько слов. Дольше всех это делал капитан Гровер, до тех пор, пока по щекам Джона не побежали слезы. Странно было видеть, как плачет взрослый мужчина.
Токо уставился на глаза-льдины, которые таяли большими мутными слезами, и чувство, похожее на жалость, смешанное с торжеством, шевельнулось у него в душе. Джон поймал его взгляд, отвел глаза и сердито смахнул нависшие на ресницы слезы огромными оленьими рукавицами, в которые были всунуты искалеченные руки. При этом лицо его напряглось от боли.
Орво прикрикнул на собак, и нарта медленно тронулась вперед. Белые побежали за нартой, выкрикивая во всю глотку прощальные слова и еще больше растравляя Джона, который все ниже опускал голову, пока не скрыл полностью лицо за пушистой оторочкой теплого пыжикового малахая.
Нарты поднялись на берег, оставив позади корабль и лед. Когда проезжали мимо яранг, Токо слегка притормозил свою упряжку и поглядел на жену, которая стояла снаружи и смотрела на проезжающие нарты. Глаза их встретились, и на этом прощание было окончено. Токо вспомнил, как прощались белые моряки, и с грустью подумал, что все-таки было бы не так уж плохо прижаться лицом к женину лицу, вдохнуть родной запах и держать его в памяти на все время долгой поездки в далекий Анадырь, где он никогда не был.
Собаки бежали по льду лагуны. Снегу еще было немного, и большие пространства чистой ледяной поверхности тянулись от одного берега до другого. Собаки норовили бежать по снежным полосам, наметанным пургой, чтобы не скользить лапами, а каюры поворачивали их на лед, где полозья сами катились, настигая коренных собак.
Токо смотрел назад, на яранги, которые понемногу исчезали в снежной дали, растворяясь в ранней наступающей мгле, на знакомые скалы, очерчивающие горизонт. Он цепко держал глазами свою ярангу, которую он строил собственными руками, собирая под скалами плавник и дожидаясь своей очереди, когда при дележе добычи ему достанется моржовая кожа на крышу. Он копил нерпичий жир, сливая его в кожаные тюленьи мешки, резал лахтачьи ремни, чтобы отдарить своих друзей-оленеводов и получить с них шкуры на полог…[8] Яранга получилась ничуть не хуже, чем у других, а Токо и Пыльмау она казалась еще лучше и уютней, потому что была их собственным жилищем. Женаты они всего три года, а словно прожили долгую жизнь, и желания одного стали угадываться другим без слов и долгих объяснений.
Исчезло из поля зрения очертание родной яранги. Горизонт стал ровен и пустынен, без признаков жилья и живого. Теперь все равно – что смотреть назад, что вперед, что по сторонам: везде одно и то же.
Нарта Токо шла последней. Впереди прокладывал дорогу Армоль. А посредине ехал Орво, везший больного.
Шалашик был устроен так, что Джон смотрел не на дорогу, а назад. Это было сделано, чтобы вылетающий из-под собачьих лап снег не попадал в лицо раненому и ветер не забирался под опушку малахая.
Белый сидел с открытыми глазами и смотрел на бегущих собак. Его голубые глаза потемнели то ли от боли, то ли от усталости.
А может быть, ему было и впрямь грустно расставаться со своими товарищами и пускаться в этакую дальнюю дорогу? Кто знает, какие мысли рождаются в голове, покрытой такими светлыми волосами, что с непривычки они кажутся ранней сединой. Надо же родиться с такими холодными глазами!
Джон почувствовал на себе пристальный взгляд туземца, который ехал за ними. Какие у него странные и узкие глаза! Что можно разглядеть за этими щелочками, похожими на прорези в бабушкиной копилке? Но если пристально приглядишься, так словно в бездонную пропасть падаешь. Там полнейшая неизвестность, которую никому не дано разгадать. Интересно, о чем думает этот молодой чукча?
На спокойной глади лагуны нарта перестала подпрыгивать, и боль в руках унялась. Джон долго держал в поле зрения мачты «Белинды», эти две черные черточки на фоне потухающего неба, связывавшие с привычным миром. А там, куда бежали собачьи упряжки, его ждала неизвестность и надежда на жизнь…
Но вот исчезли мачты. В голове пустота, словно все мозги растряслись, пока нарты переваливались через ледяные торосы от корабля к берегу. Только где-то в глубине сознания таился страх, страх перед этим чудовищным простором без конца и края, перед холодом, который уже начал забираться под кухлянку, страх перед людьми, которые его везли, перед этими бездонными черными глазами, которые так и следят за ним – словно идешь по замкнутому кругу и каждый раз, подходя к краю, видишь пропасть.
А что осталось от кистей и пальцев? Иногда Джон пытался пошевелить ими, и ему казалось, что они целы и только боль почему-то отдает в локоть и в предплечье, хоть там не только не было никаких ран, но даже царапин. Страшась боли, Джон старался думать. Думать о чем угодно, лишь бы не было этого ощущения утраты самого себя. Неужели так действует на человека пространство, что как бы вбирает его в себя и растворяет, не оставляя от него ни плоти, ни капли крови, ни мыслей…
Убедившись, что лучше всего сидеть с закрытыми глазами – по крайней мере не видишь этого бесконечного белого пространства, – Джон прислонился спиной к сложенным позади него оленьим шкурам и попытался заснуть, уйти от этого удручающего вида местности, от мрачных мыслей и ноющей боли в кистях обеих рук.
Едущий впереди Армоль притормозил нарту и остановился. Это означало, что Токо теперь должен ехать впереди и прокладывать дорогу.
Токо прикрикнул на собак и обогнал обе нарты. Снег был мягкий, не такой, как в середине зимы, когда он плотно прибит ураганными ветрами и разглажен шершавой ладонью ледяной пурги. По такому снегу легко полозьям, да тяжело собакам. Иногда они проваливались по брюхо в мягкий сугроб, снег налипал на шкуру и на лапы.
На подъемах и в глубоких сугробах Токо спрыгивал с нарты и бежал рядом, придерживаясь одной рукой за баран[9] . Было тепло, и Токо ударом скидывал назад малахай вместе с капюшоном и бежал с непокрытой головой, пока волосы не покрывались инеем.
Потом он с размаху плюхался на нарты, так что стонали лахтачьи ремни, которыми были стянуты деревянные части, и вожак упряжки с укором оглядывался на каюра.
Орво был погружен в собственные мысли и в собственную одежду так глубоко, что со стороны невозможно было не только догадаться, о чем он думает, но даже как следует разглядеть его лицо. Орво еще раз мысленно прослеживал свои поступки за последние несколько часов и убеждался, что поступил неверно, поддавшись наихудшему чувству – жадности. Да, слов нет, хороши винчестеры, которые обещает дать капитан Гровер. Но ведь жили и без них, как жили предки Орво без табаку, чаю, дурной веселящей воды, тканей, металлических иголок и обходились на охоте луками да стрелами.