Убывает наш народ быстро, и это пугает меня. Наши женщины рожают мало, а на детей смерть запросто охотится. Столько их у нас умирает, не успев даже к своему имени привыкнуть! А когда-то наш народ был велик и могуч!
– Не надо так мрачно смотреть на жизнь, – ответил Джон. – Человек не зря существует на земле. Не может быть такого, чтобы чукчи навсегда исчезли с лица земли…
Выпавший снег запорошил пепелище сожженной яранги, и имена умерших быстро стерлись в памяти людской. Джон думал, что несчастных потому так быстро забыли, что жители Энмына в глубине души чувствовали себя виновными в их смерти.
Он как-то сказал об этом Орво, но старик раздраженно заметил:
– В земном мире имеет право жить только тот, кто может добывать еду не только себе, но и своему потомству.
– А если несчастье случится с тобой? – Джон понимал, что задает жестокий вопрос.
С неожиданно спокойной улыбкой Орво посмотрел на Джона и твердо ответил:
– Когда я это замечу, то сразу же сам уйду за облака.
Промысел превратился в изнурительный и тяжкий труд. Мучительно было среди ночи вылезать из-под теплого одеяла на мороз.
Первой поднималась Пыльмау и готовила завтрак. Надо было накормить мужчину на весь долгий холодный день. В пологе жгли лишь один жирник. Его света и тепла было вполне достаточно, пока не наступили сильные морозы. Теперь в углах полога появились серебристые заплатки из инея.
Дети спали под оленьим одеялом, крепко прижавшись друг к другу.
Джон молча съедал завтрак и с зябким отвращением к морозу и голубому мерцанию лунного света переступал порог.
Снег громко хрустел под ногами, и этот единственный звук в морозном безмолвии разносился далеко вокруг, заполняя противным скрипом белое пространство. Он сопровождал охотника всю дорогу. А дорога была долгая, через высокие торосы, через нагромождения битого льда. В Энмыне давно не пользовались упряжками: отощавшие собаки одичали, добывая пищу самостоятельно, и не давались в руки.
Мороз сковал полыньи. Едва появлялось разводье, как его тут же затягивало молодым, прозрачным ледком.
Джон шагал от одной замерзшей полыньи к другой. Постепенно замерзали кончики пальцев на ногах, время от времени надо было постукивать одной ногой о другую, чтобы вернуть им чувствительность. Хорошо, что у Джона не было пальцев – он не знал забот с рукавицами, и своими держалками он мог зарядить и разобрать винчестер при любом морозе.
С трудом различалась граница между припаем и движущимся льдом, в котором было так мало разломов, что нерпы сами продували отдушины, чтобы глотнуть воздуха.
Джон торопился.
Медленно угасали звезды, разгорался короткий зимний день. Он продолжался часа два-три, и только в этот промежуток времени можно было увидеть темную голову нерпы на поверхности разводья. Темнело быстро, и Джон возвращался в Энмын при свете звезд и ярких сполохов полярного сияния.
Он шел мимо яранг с опущенной головой, стыдясь своей неудачи. Потом привык. Самым тяжким была встреча с голодными глазами маленького Яко. Но Пыльмау была неизменно спокойна и делала вид, что все так и должно быть. Неизвестно, из чего она ухитрялась готовить еду, и, насытясь, Джон валился на прохладные оленьи шкуры, чтобы завтра снова уйти на морской лед в поисках зверя.
Однажды он спугнул белого медведя. Зверь кинулся прочь через торосы и исчез в снежной белизне. На льду осталась его добыча – почти целая нерпичья тушка со вспоротым брюхом и ободранной головой.
Медведь подстерег нерпу, когда она высунулась в лунку. Надо обладать необыкновенным проворством, чтобы поймать и извлечь из узенького отверстия такое осторожное и ловкое животное. Джон с удивлением почувствовал, что завидует удачливости белого медведя.
Он осмотрел тушку и увидел, что она чуть повреждена и даже не успела застыть на морозе. Розовая печенка покрылась тонким слоем льда. Джон вынул охотничий нож и отрезал от нее несколько кусков. Подкрепившись, он продел в морду зверя ремень и поволок нерпу к берегу.
Поднимаясь от морского берега к ярангам, он засомневался: хорошо ли отнимать добычу у морских зверей, но, вспомнив голодные глаза Яко и заметно отощавшее тело Пыльмау, решительно зашагал к своему жилищу, стараясь как можно быстрее миновать другие яранги Энмына.
У порога уже стояла Пыльмау с ковшиком. Она молча полила голову нерпы и подала остаток воды Джону. Ковшик в ее руке слегка дрожал, и одинокая льдинка со звоном билась о жесть.
Когда нерпу вволокли в полог, Джон со смущением признался:
– Я отнял нерпу у умки. Не знаю – хорошо это или плохо…
– Я помню, Токо иногда так делал, – спокойно ответила Пыльмау. – Ты взял то, что принадлежало тебе по праву сильного. Боги будут довольны.
Сняв с себя охотничье снаряжение, Джон вполз в полог. Возле нерпичьей головы сидел Яко и жадно смотрел на полузакрытый глаз зверя. Джон вырезал охотничьим ножом глаз, проткнул его и подал мальчику.
Для маленькой Тынэвиринэу-Мери он отрезал кусочек печени.
Пыльмау разожгла второй жирник, и в пологе стало светлее. Сегодня жена была оживлена, радуясь удаче кормильца. Она громко и возбужденно разговаривала и часто кидала на мужа ласковые, чуть встревоженные взгляды.
При свете второго жирника Джон огляделся в пологе. Он смутно чувствовал, что в жилище произошли какие-то перемены, то ли чего-то убавилось или, наоборот, прибавилось. Джон медленно вел глазами по внутренности полога, пока его взгляд не остановился на угловом столбе, на котором вместо медного рукомойника висел деревянный идол!
– Видишь, он послал нам удачу, – виновато улыбаясь, произнесла Пыльмау. – Как только ты ушел в море, я его внесла с мороза, отогрела и долго упрашивала, чтобы он был к тебе милостив.
– А где рукомойник?
– Я его перевесила в чоттагин, гуда, где раньше висел. – Пыльмау нервно теребила край оленьей шкуры. – Я думала: ведь ты все равно почти не моешься… А бог должен висеть на своем месте…
И впрямь за последнее время Джон почти перестал следить за собой. Однажды утром, подойдя к рукомойнику, он вспомнил о жестоком морозе за стенами яранги, ярко ощутил, как холод тотчас стянет его умытое, лишенное защитного жирового покрова лицо, и не стал умываться… А потом он и вовсе перестал прикасаться к рукомойнику, и это нимало не повредило его здоровью.
– И еще вот почему бог должен быть здесь, – вкрадчиво продолжала Пыльмау. – Я хочу сына. Яко нужен товарищ, с которым ему будет не так трудно в жизни… Пусть уж бог будет с нами.
– Ладно, – Джон устало махнул рукой, – разделывай нерпу, я хочу есть.
Но не успела Пыльмау повесить над жирником котелок, как в ярангу потянулись гости. Никто ничего не просил. Приходили будто бы просто так или по какому-нибудь пустячному поводу, но ни один не ушел с пустыми руками.
Джон с тревогой видел, что от нерпы остается все меньше и меньше, и несколько раз он едва не крикнул жене: «Довольно!»
Поздно ночью в чоттагине послышался кашель Орво, и его седая голова просунулась в полог.
Старик поглядел на вернувшегося в полог бога и удовлетворенно хмыкнул.
– Надо ставить сети на нерпу, – сказал Орво. – Патроны кончаются, а открытой воды все меньше. Надо долбить лунки и ставить сети.
Джон впервые слышал, что нерпу можно ловить, как рыбу, сетями.
– Мы будем ставить сети, а ты поедешь к своему другу Ильмочу, – продолжал Орво. – Попросишь у него десятка три оленьих туш. Потом сочтемся. Он не должен отказать тебе – ты ведь его приморский друг.