В огромных деревьях парков запутался оранжевый закат. Зеленое и золотое - что за дни стоят! Где суровое небо Прибалтики, где хмурые северные краски, которые обещало воображение при словах "Рига", "Латвия"? Не погода, одно баловство. Сапожников грыз орешки без скорлупы, клевал из пакета скрюченные белые орешки, похожие на личинок, и ему казалось, что за крышами домов закат опускается на колени.
А как все хорошо начиналось, подумать только! Нет, нет, думать как раз не полагалось. И может быть, этому не надо сопротивляться, когда такая красота кругом.
Темнело постепенно, и Сапожников проходил улицы и парки и спорил с Барбарисовым, который сегодня показывал ему древнюю стену. Там, где раньше у бойниц стояла воины, теперь под черепичным навесом лежали аккуратные дрова. Барбарисов сказал:
- Они хотят здесь все почистить и устроить кафе.
- Красивая черепица, - сказал Сапожников. - И кирпичи.
- Бар поставят, кофеварку, современная музыка. Будет занятно, снаружи старина, а внутри модерн.
- "Как бы не вышло наоборот, - подумал Сапожников. - Снаружи модерн, а внутри старина".
А теперь Сапожников клевал орешки и спорил с собой. Потому что нет, и раньше, в неподходящие самые моменты, жизнь не сдавалась. Потому что когда лошади были сытые, не так все происходило, как Сапожников вспоминал в Верее, и Рамона искала пластинку. Лошади переступали копытами, и сырая солома шелестели и перетряхивалась, и лошади тянули морды в сторону дороги, которая вся как есть была видна из сарая. Прямо-таки набегала на сарай, втыкалась в открытую дверь, и луна била в лошадиные храпы, как будто дорога уже летела им навстречу, а ведь это еще только предстояло.
- Почему мужчины! - спросил цыган.
- Ай-яй-яй, какой интересный мальчик, - сказала Галя Домашенко, по прозвищу Рамона. - А ты не забыл, где надо нажимать, чтобы выстрелило?
Интересный мальчик промолчал. Она имела право так спрашивать.
В прошлый раз интересный мальчик действовал автоматом, как дубинкой. Он действовал экономно и удачливо, и у них сейчас было три лишних диска.
- Интересно, сколько детей может родить женщина? - спросила Галя.
- Зараз или по очереди? - спросил Цыган. - И потом, смотря какая женщина.
- Вот как я, например.
- Заскрипело седло. Цыган дотянулся и погладил Галю по бедру.- Штук десять, наверно.
- И здесь погладь. - Она показала нагайкой на свои выступающие груди. Цыган погладил ей груди. - Приятно, - сказала она. Она имела право говорить и делать все, что ей вздумается. Ее могли убить первой. - Дорогу женщине, сказала она.
Они дали ей дорогу, и луна осветила ей колени. Галя любила короткие стремена.
- А еще я бы послушал джаз, - гордо сказал Сапожников, потому что он был самый младший. Никто ничего по ответил. Цыган рвал фотографии, и все поняли, что он их не сдал, как положено. - Чтобы труба закричала, - сказал Сапожников. Тогда он со всех компаниях был самый младший, а теперь он во всех компаниях был самый старший. - Мечтательная труба, - сказал Сапожников.
- Не бойся, - сказала Рамона. - Ты красивей всех, и я тебя люблю.
Галя каждому говорила только то, что делало его человеком, не меньше, но и не больше. Покойники ее не интересовали.
Дорога звала, дорога заманивала. Роммелевские танки, выкрашенные в рыжий цвет, потому что их перегнали из Африки, молчали уже полчаса.
- - Ну... - сказала Галя.
Сапожников вытянул ракетницу и направил ее в заднее оконце сарая, прорезанное в толстых бревнах.
- - Пошла, - сказала Галя и медленно подняла на дыбы своего чалого.
Хлопнул выстрел ракетницы, чалый хрипел и перебирал в воздухе красивыми ногами. Кони дрожали. Вспыхнула и развернулась осветительная ракета. Стали видны рыжие танки, торчавшие у поворота. Все дело было в ракете. Из-за нее они могли удрать только на свету. Галя шевельнула коленями.
Чалого кинуло на дорогу... Вот как все было на самом деле. Как в замедленном кино, а не так тыр-пыр, в два счета, и поскакали. Было даже еще медленнее...
- 1Я пойду провожу Вику, - сказал Сапожников, - уже очень поздно.
- Когда вернешься, звони сильней. Я могу заснуть, - сказал Барбарисов.
Она пошла вперед, Сапожников за ней. Когда Сапожников снимал ее плащ с вешалки, он слышал, как Глаша сказала угрюмым голосом:
- - По-моему, она из себя строит.
Диктор сказал: "Маяк" продолжает свою работу. Передаем легкую музыку. Вика привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
- Приятно, - сказал Сапожников. - Только непонятно, за что.
- За глупость.
Под эту легкую музыку Сапожников и Вика шли по ночной улице.
- Ну так вот... - сказал Сапожников. - Все будет отлично.
- О чем вы?
- Вы уже начинаете радоваться, - сказал Сапожников, не понимая, что это он говорит о себе, - поэтому держите себя на вожжах, понятно? Иначе вас разнесет к чертям от первой царапины.
Они стояли на темной улице. Начал накрапывать дождь.
- - Пошли, -сказал Сапожников. - Промокнете. Рассвет скоро.
- Не беспокойтесь, - успокоила она. - Все еще обойдется. Я вам обещаю.
Подоконник был мокрый, крыши серебряные. За окнами хмурый рассвет. Дождик. Как будто кончились прологи и теперь пойдет жизнь без пустяков.
Глаша стояла и смотрела на будильник. Это будильник ее поднял, а не звонок в дверь.
- Это будильник звонит, - сказала.
- Так что же ты?
- Все равно уже утро... Папа, вставай.
Воздух тянет с моря. Глаша догадалась, что сейчас живет в Риге, а то она забыла об этом. Все последние дни была Москва, Москва из-за этого Сапожникова. Особенного ничего не было, а весь дом покачивался на тихой волне, как ресторанчик в порту.
Глаша спросила:
- - Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики?
Отец сразу открыл глаза.
- Что ты болтаешь! - сказал он. - Ну что ты болтаешь!
- Он не должен так поступать.
- Он должен тебя спрашивать, - сказал отец, вылез из-под одеяла и начал одеваться.
Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь.
- Ну вот, он пришел. Иди открой, - сказал отец.
- Не пойду.
- Долго ты еще будешь мне голову морочить? И пошел открывать дверь.
Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: "дописана четвертая страница летописи советского бадминтона. Она может войти в историю под названием турнир Константина Вавилова. Военнослужащий из Москвы - сильнейший мастер волана".
Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал:
- - С добрым утречком, Агафья Тихоновна... виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша? Глаша обернулась.
- А вы?.. - спросила она. И ушла.
Барбарисов сказал хмуро:
- Не расспрашиваю об успехах...
- Дурачок ты... - сказал Сапожников. - Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город.
И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла - обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, - а потом стал накрапывать дождик, в впереди между домами начал вспухать рассвет, и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге.
- Окажи мне услугу, - прошептал Барбарисов. - Повтори то, что ты сказал, только погромче.
- Понятно, - сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: Дурачок ты... Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город!
- Да не ори так.
Отворилась дверь, и вошла Глаша.
- - Вы хотите есть? - спросила она.
И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал:
- Кого там еще черт несет?
- Это телефон... - Глаша убежала.
- Ну что Вика? - спросил Барбарисов.