26
Меня не отпускает головная боль в тусклом воздухе этой склепоподобной темницы, но я не сдамся. Написал уже свыше ста страниц, а ни до чего ещё не договорился. Мой календарь начинает путаться. Я поехал за ней этак в середине августа 1947-го года. Нет, кажется, больше не могу. Сердце, голова — словом, всё плохо. Лолита, Лолита, Лолита, Лолита, Лолита, Лолита, Лолита, Лолита… Повторяй это имя, наборщик, пока не кончится страница.
27
Всё ещё в Паркинггоне. С трудом удалось уснуть на часок. Проснулся от бессмысленного и ужасно изнурительного соития с маленьким мохнатым, совершенно мне незнакомым гермафродитом. К тому времени было шесть часов утра, и мне вдруг пришло на ум, что, пожалуй, недурно приехать в лагерь раньше, чем условлено. Мне оставалось ещё около ста миль езды, а потом предстояло добираться до Туманных Гор и Брайсланда. Если я сказал, что приеду за Долли в середине дня, то лишь потому, что моё нетерпеливое воображение требовало скорейшего наступления милосердной ночи; но теперь мне стали мерещиться всякие осложнения и я весь трясся от мысли, что за время отсрочки она может вдруг взять да и позвонить в Рамздэль. Однако, когда в девять тридцать утра я попытался завести мотор, оказалось, что батарея приказала долго жить, и был полдень, когда наконец я покинул Паркинггон.
Я домчался до места своего назначения в половине третьего; оставил автомобиль в сосновой роще, где хулиганского вида рыжий мальчишка в зелёной рубашке занимался в мрачном одиночестве старинной игрой — набрасыванием издалека подков на вбитый в землю кол. Он молча указал мне на штукатурчатый домик, где находилась контора лагеря; мне пришлось, замирая от волнения, выслушивать в продолжение нескольких минут пронырливые соболезнования лагерной начальницы, неряшливой, жизнью потрёпанной женщины с ржавого цвета волосами. Она сказала, что Долли уложилась и готова ехать; что девочка знает о болезни матери, но не знает, насколько это серьёзно. Не хочет ли г-н Гейз, т. е. г-н Гумберт, познакомиться с лагерными наставниками? Или взглянуть на домики, где помещаются девочки? Каждый из них носит имя одного из зверьков Вальтера Диснея. Или осмотреть Главный дом? А не то послать Чарли немедленно за ней? Девочки как раз кончают украшать столовую для вечеринки (может быть, потом Шерли Хольмс расскажет кому-нибудь: на бедняге просто лица не было).
Хочу на минуту продлить эту сцену со всеми её мелочами и роковыми подробностями. Карга, выписывающая расписку, скребущая голову, выдвигающая ящик стола, сыплющая сдачу в мою нетерпеливую ладонь, потом аккуратно раскладывающая поверх монет несколько ассигнаций с бодрым возгласом: «и вот ещё десять!»; фотографии девчоночек; ещё живая цветисты бабочка, надёжно приколотая к стенке (отдел природоведения); обрамлённый диплом лагерной диэтистки; мои дрожащие руки; отзыв, приготовленный усердной начальницей о поведении Долли Гейз за июль («весьма удовлетворительно; интересуется плаванием и греблей»); шум деревьев и пение птиц, и моё колотящееся сердце…
Я стоял спиной к открытой двери и вдруг почувствовал прилив крови к голове, услышав за собой её дыхание и голос. Она явилась, волоча свой подскакивавший тяжёлый чемодан. «Здрасте, здрасте», и смирно стала, глядя на меня лукавыми, радостными глазами и приоткрыв нежные губы, на которых играла чуть глуповатая, но удивительно обаятельная улыбка. Была она худее и выше, и на миг мне почудилось, что лицо у неё подурнело по сравнению с мысленным снимком, который я хранил больше месяца: щёки казались впавшими, и слишком частые веснушки как бы размазывали розовую деревенскую красоту её черт. Это первое впечатление (узенький человеческий интервал между двумя ударами хищного сердца) ясно предуказывало одно: всё, что овдовелому Гумберту следовало сделать, всё, что он хотел и собирался сделать, — было дать этой осунувшейся, хоть и окрашенной солнцем сиротке aux yeux battus[56] (и даже эти свинцовые тени под глазами были в веснушках) порядочное образование, здоровое, счастливое детство, чистый дом, милых подружек, среди которых (если Парки соблаговолят несчастного вознаградить) он, может быть, найдёт хорошенькую отроковицу, предназначенную исключительно для герра доктора Гумберта. Впрочем, во мгновение ока, как говорят немцы, эта небесно-добродетельная линия поведения была стёрта, и я догнал добычу (время движется быстрее наших фантазий!), и она снова была моей Лолитой — и даже была ею больше, чем когда-либо. Я опустил руку на её тёплую русую головку и подхватил её чемодан. Она состояла вся из роз и мёда; на ней было её самое яркое ситцевое платье с узором из красных яблочек; руки и ноги покрывал густой золотисто-коричневый загар; царапинки на них походили на пунктир из крошечных запёкшихся рубинов, а рубчатые отвороты белых шерстяных носков кончались на памятном мне уровне; и то ли из-за детской её походки, то ли оттого, что я помнил её всегда на плоских подошвах, но казалось, что её коричнево-белые полуботинки ей слишком велики и что у них слишком высокие каблуки. Прощай, лагерь «Ку», весёлый «Ку-ку», прощай, простой нездоровый стол, прощай, друг Чарли! В жарком автомобиле она уселась рядом со мной, пришлёпнула проворную муху на своей прелестной коленке, потом, энергично обрабатывая во рту резиновую жвачку и быстро вертя рукоятку, опустила окно на своей стороне и опять откинулась. Мы неслись сквозь полосатый, пятнистый лес.
«Как мама?», спросила она вежливенько, и я сказал, что доктора не совсем ещё установили, в чём дело. Во всяком случае что-то с желудком.
«Что-то жуткое?»
«Нет, с желудком».
Я объяснил, что нам придётся оставаться некоторое время поблизости; больница находилась в деревне около весёлого городка Лепингвиля, где в начале девятнадцатого века жил знаменитый поэт и где мы пересмотрим все кинопрограммы. Она нашла, что проект — первый сорт и спросила, достигнем ли Лепингвиля до девяти вечера.
«Мы будем в Брайсланде к обеду», ответил я. «А завтра посетим Лепингвиль. Какова была вчерашняя экскурсия? Тебе было очень весело в лагере?»
«У-гу»
«Жаль уезжать?»
«Унг-унг».
«Говори, Ло, а не хрюкай. Расскажи мне что-нибудь».
«Что именно, па-па-ша?» (последнее слово она произнесла очень раздельно и не без иронии).
«Всё равно что».
«Можно вас называть на ты и папа?» (при этом прищурилась, глядя на дорогу).
«Можно».
«Вот умора! Когда это вы в маму успели втюриться?»
«Придёт день, милая Ло, когда ты поймёшь многие чувства и положения, как, например, гармонию и красоту чисто духовных отношений».
«Как же!», произнесла грубая нимфетка.
В диалоге наступила неопределённая пауза, заполненная живописной окрестностью.
«Посмотри-ка, Ло, сколько там коров на том склоне!»
«Мне кажется, меня вырвет, если посмотрю на ещё одну корову».
«Знаешь, Ло, я ужасно скучал по тебе».
«А вот я по тебе не скучала. Мало того — мерзко изменяла, но это ровно ничего не значит, так как ты всё равно перестал мной интересоваться. Вы здорово лупите, господин. Гораздо скорее, чем мама».
Я перешёл со слепой скорости в семьдесят миль в час на полуслепую в пятьдесят.
«Почему ты думаешь, что я перестал тобой интересоваться?»
«Ну, во-первых, ты меня ещё не поцеловал».
Внутренне обмирая, внутренне изнывая, я смутно увидел впереди сравнительно широкую обочину и с подскоками и покачиванием съехал на траву. Помни, что это ребёнок, помни что это…
Не успел автомобиль остановиться, как Лолита так и вплыла в мои объятия. Не смея, не смея дать себе волю — не смея позволить себе понять, что именно это (сладкая влажность, зыбкий огонь) и есть начало той несказанной жизни, которую усилием воли при умелой поддержке судьбы я наконец заставил осуществиться — не смея по-настоящему её целовать, я прикасался к её горячим раскрывающимся губам с величайшим благоговением, впивал её мелкими глотками — о, совершенно безгрешно! Но она, нетерпеливо ёрзнув, прижала свой рот к моему так крепко, что я почувствовал её крупные передние зубы и разделил с ней мятный вкус её слюны. Я, конечно, знал, что с её стороны это только невинная игра, шалость подростка. Подражание подделке в фальшивом романе. Всякий душеврачитель, как и всякий растлитель, подтвердит вам, что пределы и правила этих детских игр расплывчаты или, во всяком случае, слишком по-детски субтильны, чтобы их мог уловить взрослый партнёр, а потому я ужасно боялся зайти слишком далеко и заставить её отпрянуть с испуганным отвращением, и так как мне больше всего, и мучительнее всего, хотелось поскорее пронести её под полой в герметическое уединение «Зачарованных Охотников», докуда было ещё восемьдесять миль, благословенное наитие разомкнуло наше объятие — за четверть секунды до того, как автомобиль дорожной полиции затормозил около нас.
Его краснолицый и густобровый водитель уставился на меня:
«Скажите, вас не обогнал у перекрёстка синий седан, той же фирмы, как ваш? Не заметили?»
«Мы не видели», сказала Ло, услужливо-поспешно перегнувшись через меня и положив невинные руки ко мне на колени; «только вы совсем уверены, что он был синий, потому что…»
Патрульщик (за какой нашей тенью гнался он?) наградил красоточку лучшей своей улыбкой и произвёл полный поворот.
Мы поехали дальше.
«Экий балда!» воскликнула Ло. «Он должен был тебя сцапать».
«Помилуй, почему же — меня?»
«Потому что предельная скорость в этом дурацком штате всего пятьдесят миль в час, а мы — Нет, нет, не замедляй, ты тоже глуп как пуп. Он теперь далеко».
«Нам ещё предстоит длинный перегон», сказал я, «и мне хотелось бы быть там до темноты. Так что теперь веди себя как хорошая девочка».
«Скверная, скверная девочка», уютно проговорила Ло. «Малолетняя деликвенточка, несмотря на прямоту и симпатичность. А свет был красный. Я никогда не видала такой езды».
Мы безмолвно прокатили через безмолвный городишко.
«Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!»
«Господи, Лолита, как можно говорить такие вещи?»
«Но мы действительно любовники, правда?»
«Никак нет. Погода что-то опять портится. Не желаешь ли ты мне рассказать про эти твои маленькие проказы в лагере».
«Ты что-то очень книжно выражаешься, милый папаша».
«А тебя легко ошарашить?»
«Нет. Говори».
«Настойчиво прошу ответить».
«Давай остановимся на тихой боковой дорожке, и я тебе расскажу».
«Ло, я серьёзно прошу тебя не дурачиться. Ну?»
«Ну — я принимала деятельное участие в лагерной жизни».
«Ensuite?»[57]
«Ансуит, меня учили жить групповой жизнью, счастливой и полной жизнью, и при этом развивать собственную гармоничную личность. Словом, быть паинькой».
«Да, я видел что-то в этом роде в вашей брошюрке».
«Мы любили петь хоровые песни у большого камина или под паршивым звёздным небом, и звучание собственного счастья в каждой из нас сливалось с голосом группы».
«У тебя чудная память на цитаты, Ло, но я бы тебя попросил воздержаться от бранных словечек».
«Гёрл-скаутский девиз», продолжала Лолита восторженно, «это также и мой девиз. Я наполняю жизнь достойными делами, как, например — нет, лучше без примеров. Мой долг быть полезной. Я друг всех животных мужского пола. Я исполняю их прихоти. Я всегда в хорошем настроении. Вот проехала ещё полицейская машина. Я экономна и всегда грешу мыслью, словом и делом».
«Теперь надеюсь что это всё, моя остроумная детка».
«Да, всё. Впрочем, погоди-ка. Вот ещё что: мы пекли пироги на солнечной плите с рефлектором. Как интересно, правда?»
«Конечно, интересно».
«За это время мы вымыли разбильон тарелок. „Разбильон“ — это значит „много — много — много“ на сюсюкающем учительском диалекте. Ах да, чуть не забыла главнейшее, как выражается мама. Мы делали рентгеновские снимки. Это считалось страшно забавным».
«C'est bien tout?»[58]
«C'est. Не считая малюсенькой вещи, о которой не могу рассказать без того, чтобы не покраснеть сплошь».
«Расскажешь после?»
«Да — если будем сидеть в темноте и можно будет говорить шёпотом. Ты что — спишь в комнате по-старому или в одной куче с мамой?»
«У себя по-старому. Твоя мать подвергнется, может быть, очень серьёзной операции, Ло».
«Остановись-ка вот там у молочного бара», сказала Ло.
Сидя на высоком табурете, с полосой солнца, пересекающей её голую коричневую руку, Лолита получила башню разнородного мороженого, политого каким-то синтетическим сиропом. Оно было воздвигнуто и подано ей ядрёным, прыщавым парнем в засаленном галстучке бабочкой, который глазел на мою хрупкую, легко одетую девочку с плотоядным бесстыдством. Нетерпение добраться до Брайсланда и «Зачарованного Привала» становилось невыносимым. К счастью, она справилась с мороженым в два счёта, как всегда.
Я спросил: «Сколько у тебя есть мелочи?»
«Ни одного гроша», ответила она, грустно поднимая брови и показывая мне пустую внутренность кошелька.
«Это будет исправлено, но всё в своё время», напыщенно проговорил я. «Ну что же — пошли?»
«Слушай, где у них тут уборная?»
«Я туда тебя не пущу. Это наверное грязнющая дыра. Ну, пойдём же».
Была она, в сущности, послушной девчоночкой, и я не удержался и поцеловал её в шею, когда мы опять сели в автомобиль.
«Не сметь этого!» сказала она, глядя на меня с непритворным удивлением. «Я не люблю, чтобы меня лизали. Противный развратник!»
Приподняв плечико, она потёрлась об него шеей.
«Виноват», пробормотал я. «Я к тебе очень привязан, вот и всё».
Мы продолжали путь под хмурым небом вверх по извилистой дороге, а потом опять вниз.
«Что же, и я к тебе вроде как бы привязана», сказала Лолита замедленно-нежным тоном и, вроде как бы вздохнув, вроде как бы подвинулась ближе ко мне.
(О, Лолита моя, мы никогда не доедем!)
Сумерки уже начинали пропитывать прелестный маленький Брайсланд, его архитектуру в ложноколониальном стиле, сувенирные лавки и европейские липы, когда мы поехали по его слабоосвещенным улицам в поисках «Зачарованного Привала». Воздух, весь бисерный от ровной мороси, оставался тёпл и зелен, и длинная очередь, состоявшая главным образом из детей и стариков, уже образовалась перед кассой кинематографа, струящегося огнистыми самоцветами.
«Ах, этот фильм я очень хочу посмотреть! Пойдём сразу после обеда. Пожалуйста, пойдём!»
«Что же, можно», протянул Гумберт, хотя он-то, хитрый, распалённый чорт, отлично знал, что к девяти часам вечера, когда начнётся его собственное представление, она будет спать мёртвым сном у него в объятиях.
«Полегче!» вскрикнула Ло, которую бросило вперёд, когда проклятый грузовик перед нами, с запульсировавшими карбункулами на заду, остановился у перекрёстка.
Я подумал, что, если мы не доедем до гостиницы, — мигом, чудом, на ближайшем углу — я утрачу всякую власть над Гейзовским рыдваном с его беспомощными «дворниками» и сумасбродными тормозами. Увы, прохожие, к которым я обращался за указаниями, либо сами не знали города, либо переспрашивали, морщась: «Зачарованных?..» — точно я был сумасшедший; а не то пускались в такие замысловатые объяснения, с геометрическими жестами, географическими рассуждениями и чисто местными приметами (…затем поверните на юг… не доезжая здания суда…), что я не мог не сбиться с пути в лабиринте их доброжелательного вздора. Лолита, чьи прелестные разноцветные внутренности уже переварили съеденное лакомство, предвкушала плотный обед и начинала егозить. Для меня же, хоть я давно примирился с существованием некой вторичной судьбы (незадачливой секретарши Мак-Фатума, так сказать), лезущей с пустяками и мешающей грандиозным планам великодушного начальника, эти скрежещущие остановки, это передвижение наугад по бульварам Брайсланда были, пожалуй, самым тяжким испытанием, до сих пор выпавшим на мою долю. Впоследствии я не раз смеялся, вспоминая свою неопытность — как я с мальчишеским упрямством хотел найти именно эту гостиницу с прихотливым названием — тогда как вдоль всего нашего пути неоновые знаки бесчисленных мотелей предлагали свободные комнаты, готовые принять кого угодно — коммивояжёров, беглых каторжников, импотентов, большие семьи, а также самые блудливые и ненасытные пары. О, мирные автомобилисты, скользящие сквозь черноту летней ночи, какие игры, какие извороты похоти вы могли бы узреть с вашего безупречно гладкого шоссе, если бы эти комфортабельные шалаши, вдруг лишившись всякой пигментации, стали прозрачны, как ларчики из стекла!
Чудо, которого я жаждал, всё-таки свершилось. Мужчина и девица, более или менее сопряжённые в темноте автомобиля, стоявшего под древесной капелью, сообщили нам, что мы находимся в самом сердце городского парка, но что, стоит только взять влево у следующего светофора, и мы будем у цели. Никакого светофора мы не нашли — парк был чёрен как грех, которому он служил прикрытием, — но вскоре, подпав под плавные чары хорошо планированного поворота, мы сквозь туман разглядели алмазное мреяние огней, затем — ночной блеск озера, и вот он предстал перед нами, дивно и неотвратимо, под призрачными деревьями, наверху, где кончался обсыпанный гравием взъезд — белый чертог «Зачарованных Охотников»!