– Но приютить у себя сорок Ларса Мануэльсена – это дело совсем иное, – сказал Бертель, – и я очень подумываю, не пойти ли мне и не прикончить ли их нынче же ночью, – добавил он.
Катрина, по обыкновению шившая мешки на мельницу, с ужасом взглянула на Бертеля. Должно быть, она редко видала его таким мрачным, потому что ей вдруг стало жутко.
– А куда девалось мыло? – спросил Бертель все так же мрачно.
Катрине пришлось признаться, что она забыла сегодня мыло на речке, а когда пошла за ним, оно пропало.
– Гм! – буркнул Бертель, чуть не скрипя зубами.– Сороки утащили! Нечего сказать, славных сорок ты заполучила во двор, и я сейчас же разыщу нож.
– Господи, что ты городишь! – воскликнула Катрина.
– Горожу? Придешь домой с работы, хочешь помыться, так нет же, – сороки утащили мыло! – Бертель грозно наступает на свою старую жену и говорит: – Скажи, пожалуйста, зачем это сороке понадобилось мыло? Ест она его, что ли? Или кладет под голову, вместо подушки?
И так как Бертель был не аппетитный красавчик, а бородатый и лохматый мужчина, то слова эти в его устах звучали необычайно серьезно. Но жена, должно быть, догадалась, в чем дело, она опять взглянула на него, и когда Бертель поспешил от нее отвернуться, она вдруг совсем уверилась. Тогда она расхохоталась, хохотала так, что слезы выступили на глазах, и все повторяла: подушка, подушка!
Бертель громко отхаркнулся, вышел из горницы и довольно долго не возвращался.
Ох, господи, какой забавник и шутник стал Бертель с годами, и все оттого, что он имел постоянную работу, зарабатывал, сколько требовалось, и жизнь для него посветлела. А самое главное – оттого, что дети вышли удачные, такие, как и следовало быть.
Вот зашла домой Полина, поболтать часок, окончив работу в поместье. Она рассказала, что нынче вечером в сарае танцы, но сарай теперь уж не сарай, а театр и место для увеселений, а там-то и происходят танцы. Теодор-лавочник решил ознаменовать окончание нового дома веселием, даже поднял на доме флаг и махал флагом целый день. Разумеется, мать рассказала историю с мылом, и теперь Бертель сам над ней посмеялся.
Когда Полина через час возвращалась в имение, ей повстречались девушки и парни, шедшие на танцы, среди них была Флорина, в желтом шелковом манто, и с нею Нильс из Вельта; а Марсилию, которая опять служила у господина Хольменгро, провожал поденщик Конрад.
– А ты не пойдешь танцевать, Полина? – спросили они.
– Нет, ответила Полина.
– Ну, понятно, ты ведь теперь стала важная, – захохотали те, – Думаешь, верно, что Виллац и часа без тебя не проживет? – прибавили они.
Ничего подобного, Виллац сам просил ее пойти, когда узнал про танцы, но фру Раш сказала, что это он, конечно, пошутил, потому что как же можно ходить на какие-то плясы, когда служишь экономкой в имении Сегельфосс, и имеешь такого брата, как Готфред, который занимает ответственное место на телеграфе.
– Другое дело, если ты пойдешь, когда там будет театр, – сказала фру Раш.– Ведь у нас тут будет театр, и туда тебе можно пойти, потому что пойдет и Раш, и я, и доктор Муус, и кто-нибудь из пасторской усадьбы, а может быть, пойдет и сам господин Виллац.
Фру Раш еще наставляла свою бывшую ученицу по многим вопросам, и молоденькой Полине это шло на пользу.
Всю ночь народ бродил взад-вперед по большой дороге. Виллац из своей спальни видел, как они ходили, парни и девушки, влюбленные и соперники, все шли на танцы или возвращались с танцев. По временам он слышал крики, бесцеремонные возгласы в пространство, и Виллац не помнил, чтобы ему приходилось слышать крики на дороге при жизни отца и матери. Утром Мартин– работник рассказал про драку между парнями, рабочими с мельницы, один из них пустил в ход камень. Девушку звали Палестина.
Послали за ленсманом, и он приехал; ленсман из Ура, запутавшийся в долгах старик, у которого и без того было о чем подумать, приехал установить мир, заставить парней помириться, а так как ему не хотелось беспокоить людей среди ночи и просить ночлега, он до утра пробыл на ногах. Потом пошел к адвокату.
Он принес все деньги, сколько удалось наскрести, должен же адвокат внять голосу рассудка и не требовать невозможного, ведь ленсман был на его свадьбе. Он снял фуражку с золотым кантом и остался стоять. И адвокат Раш стал сговорчивее при виде столь большого смирения, адвокат Раш не был бесчеловечным, когда чувствовал, что в нем признают начальство.
– Я приму этот платеж, – сказал он, – но на остальное вы должны будете заплатить проценты.
– Хорошо, – сказал ленсман.
– Но вместе в тем, должен вам сказать, что банк – не я, и банк дает вам отсрочку на один месяц.
– Благодарю вас.
Толстый адвокат Раш выпирал из кресла, а ленсман стоял. Но адвокат Раш ценил смирение, когда встречал его, поэтому он стал и сказал:
– Пойдемте, закусим немножечко, ленсман, вам надо подкрепиться.
Мужчины пошли завтракать. Подкрепившись же и выпив кофе, ленсман осмелел, спокойно беседовал с фру и был вежливо разговорчив.
– Когда я был на вашей свадьбе…– сказал он.
Что это, он позабыл про свое смирение? Адвокат Раш сказал:
– Кстати, а что, если окружной казначей нагрянет к вам с ревизией, ленсман, что тогда? Вы подумали об этом?
А ленсман вряд ли думал о чем ином все последнее время, но все-таки вздрогнул от грубого вопроса; фру тоже, она даже налила ленсману еще чашку кофе.
– Окружной казначей уж бывал у меня раньше, – сказал он.
– И находил кассу в порядке? А, в таком случае остается надеяться, что и на этот раз у него не найдется никаких замечаний, – сказал адвокат, задетый за живое.– Как уже сказано, банк может ждать месяц, не дольше.
Но старый ленсман из Ура был действительно немножко легкомысленный господин, в этом адвокат Раш был прав. Он прекрасно мог бы держать свою кассу в порядке, если б лучше понимал, в чем его назначение, и был живодером. Много дворов и домов из тех, мимо которых он проходил утром, возвращаясь домой, он хорошо знал; там жили его должники, он был уверен, что они могли бы привести ему овцу или козу в счет долга, если б захотели, но они никогда не хотели. Вот такой пошел теперь народ! Люди всегда бывали ему должны, но раньше они не могли платить, а теперь не хотели. Вот уже много лет, как господин Хольменгро и мельница ввели в округ работу и наличные деньги, но деньги были ужасно ветхие, они уходили на разные товары, исчезали за прилавком у Пера из Буа. Молодежь тратила вдвое больше против прежнего на платье, наряды и папиросы и старалась быть современной в самых скверных смыслах, развитие же характера ни на шаг не подвигалось вперед. А что до того, чтоб выколотить больше из своей должности? Господи, ленсман отлично мог бы драть шкуры и зарабатывать деньги. Он мог бы то и дело штрафовать Теодора-лавочника за незаконную торговлю вином и забирать себе половину добычи.
Ленсман заходит в избу к Нильсу-сапожнику, Нильс-сапожник был дома, делать ему было нечего, и он проводил время или на табуретке, или на кровати. Время заразило, должно быть, и старого сапожника. Весной на него свалились с неба большие деньги, и если бы не явился Готфред-телеграфист и не отобрал у него часть этих денег, Нильс-сапожник сидел бы теперь в Америке и кушал бы мясо по три раза в день. Так же, как обернулось дело, из поездки в Америку ничего не вышло, и Нильс-сапожник только стал покупать себе еды побольше и повкуснее, чтоб поддержать свои старые кости. Бедняге это было очень нужно.