Марыни он не заметил, и она, спускаясь, услышала его голос:
- Что, песики, еду небось получаете, а дом кто будет сторожить? И на чужих не лаете, даже еще ласкаетесь. Ах, глупые дворняги, ах,
дармоеды!
Трепля их по белым головам, он вдруг в просвете между листьями увидел Марыню и кинулся к ней с сияющей улыбкой.
- Добрый день! А я тут с собаками беседую. Как спали?
- Благодарю, хорошо, - сказала она и холодно протянула руку; а он глядел на нее во все глаза, не скрывая радости и удовольствия.
Бедная Марыня тоже ему обрадовалась, обрадовалась от души. И сердце у нее сжалось оттого, что на его искреннее приветствие нужно отвечать
так сдержанно и церемонно.
- Вы по хозяйству вышли? Разрешите мне с вами. Я сегодня же должен возвратиться, поэтому хочется с вами побыть. С удовольствием погостил бы
подольше, да, видит Рог, не могу. Но теперь уж узнал сюда дорогу.
- Милости просим, если будет время.
Поланецкий посмотрел на нее с недоумением, только сейчас обратив внимание на ее ледяной тон и каменное лицо. Марыня ошибалась, думая, что
он поступит так же, как поступили бы другие: возьмет ее тон. С его живостью и непосредственностью он не мог не спросить напрямик о причине.
- Вы чем-то огорчены?
- Нет, вам просто показалось... - смешалась она.
- Неправда. Я вижу прекрасно, и сами вы знаете, что не показалось. Вы такая сейчас, как в первый вечер. Но тогда я сам был виноват,
заговорив некстати о деньгах. Вчера я попросил прощения, и все было хорошо - да еще как! А нынче опять. Скажите, почему?
Самый изощренный дипломат не поставил бы Марыню в более затруднительное положение. Ей казалось, она оттолкнет его своим поведением, а
добилась обратного. Этот вопрос в упор задавался тоном не охладевшего, а незаслуженно обиженного человека.
- Скажите откровенно, что произошло? - продолжал он. - Скажите, прошу вас! Если вы считаете, как ваш отец, будто вчера я был гостем, а
сегодня - кредитор, это же глупость... то есть ерунда! Я различий таких не признаю и никогда не буду вашим кредитором! - скорее уж должником, я
и сейчас в долгу перед вами за вашу вчерашнюю доброту. И, видит бог, как бы мне хотелось остаться вашим должником.
С этими словами он заглянул ей в глаза в надежде вызвать давешнюю улыбку; но Марыня, хотя сердце у нее сжималось, не отступила от своего
решения: во-первых, потому, что оно уже принято, а во-вторых, из опасения, как бы, признав его правоту, не пришлось пускаться в объяснения.
- Уверяю вас, - сказала она не совсем твердо, - вы или вчера меня не поняли, или сегодня. Я всегда одинакова и буду рада, если у вас
сохранятся добрые воспоминания о нас.
Любезные слова, но в устах девушки, настолько непохожей на вчерашнюю, что на лице Поланецкого изобразилось раздражение и гнев.
- Если вам угодно, чтобы я сделал вид, будто верю вам, извольте. Но унесу все равно убеждение: в деревне в воскресенье ведут себя иначе,
нежели в понедельник.
Марыню это задело; значит, Поланецкий успел уже невесть что вообразить об их отношениях.
- Я, право, не виновата, - скорее печально, чем серди то, возразила она и ушла под предлогом, что торопится к отцу.
Оставшись один, Поданецкий со злостью отогнал собак, которые опять стали ластиться к нему.
“Что же ото такое? - рассуждал он сам с собой. - Вчера мила, сегодня дуется. Будто подменили! Кик это глупо и пошло! Вчера - родня, а нынче
- кредитор! Как можно так рассуждать! И кто дал ей право третировать меня, как тварь последнюю? Что я, ограбил кого-нибудь? И вчера небось
знала, зачем я приехал. Хорошо же! Хотите видеть во мне кредитора - извольте! Пропади оно все пропадом!”
Марыня вбежала к отцу. Плавицкий уже встал и в халате сидел за столом с разложенными бумагами. Обернувшись, он поздоровался и снова
углубился в чтение.
- Папа, - сказала Марыня, - я пришла поговорить насчет пана Поланецкого, ты...
- Я с твоим Поланецким в два счета управлюсь, - перебил он, не отрываясь от бумаг.
- Не думаю. Мне, во всяком случае, хотелось бы возвратить ему долг в первую очередь, чего бы нам это ни стоило.
Плавицкий повернулся и посмотрел на дочь.
- Как прикажешь тебя понимать: это опека над ним или надо мной? - спросил он ледяным тоном.
- Это дело нашей чести...
- И ты полагаешь, я нуждаюсь в твоих советах?
- Нет, но...
- К чему вообще этот пафос! Что с тобой сегодня?
- Папа, я прошу тебя, ради всего...
- А я тоже прошу предоставить это мне. Ты меня от хозяйства отстранила, я уступил, потому что не хочу отравлять оставшиеся мне годы ссорами
с родной дочерью. Но не лишай меня хотя бы последнего угла, единственной этой комнаты, и не вмешивайся не в свое дело.
- Папочка, я ведь прошу только...
- Чтобы я на хутор перебрался? Какую же избу ты мне предназначаешь?
Пафос Плавицкий считал, видимо, своей привилегией: он даже привстал в своем персидском халате, ухватясь за ручки кресла, - ни дать ни взять
король Лир, который всем своим видом давал понять бездушной дочери, что вот-вот рухнет, сраженный ее жестокостью. У Марыни слезы навернулись на
глаза, горькое сознание своего бессилия подступило к горлу. Она постояла с минуту молча и, боясь расплакаться, сказала тихо:
- Прости, папа...
И вышла из комнаты.
А через четверть часа в ту же комнату вошел по приглашению хозяина Поланецкий, раздраженный и злой, хотя старавшийся не показывать вида.
Плавицкий поздоровался, усадил его на стул, предусмотрительно поставленный рядом.
- Скажи, Стах, - заговорил он, кладя Поланецкому руку на плечо, - ведь ты не собираешься крова нас лишить? И не желаешь смерти мне, который
тебя встретил, как родного? И дочь мою не хочешь оставить сиротой, Не правда ли?
- Ни крова, ни жизни лишать я вас не собираюсь, - отвечал Поланецкий, - и дочь чтобы ваша осталась сиротой, тоже не желаю. И прошу таких
вещей не говорить, вы этим ничего не добьетесь, а мне неприятно это слушать.
- Хорошо, - ответил Плавицкий, несколько задетый тем, что его прочувственная речь не произвела должного впечатления. - Но не забывай, что
ты бывал в моем доме еще ребенком.
- Да, бывал, с матерью, которая приезжала и после смерти тети Елены, потому что вы процентов не платили. Но это не имеет никакого отношения
к делу. Долг числится за вами двадцать один год. С процентами это составляет двадцать четыре тысячи рублей. Для круглого счета, скажем,
двадцать.