- Помните одно: кто однажды снискал расположение Марыни, тот никогда его не потеряет, - возразила пани Эмилия.
- Не сомневаюсь, - печально отозвался Поланецкий, - но такие натуры и обид не прощают никогда.
Тут Васковский с Литкой их нагнали, и разговор поневоле прервался. Как всегда. Литка целиком завладела Поланецким. В мягком свете погожего
утра они шли по лесу, и девочка живо всем интересовалась: то спрашивала, как называется дерево, то восклицала радостно: “Ой, рыжик!”
- Рыжик, рыжик, мой котеночек, - машинально отвечал занятый своими мыслями Поланецкий.
Но вот дорога пошла под уклон, и перед ними открылось озеро. Через полчаса они вышли на мощеную дорогу вдоль самого берега; там и сям в
воду вдавались деревянные мостки. Литке захотелось рассмотреть поближе больших рыб, плававших в прозрачной воде. Поланецкий, взяв ее за руку,
повел на один из таких мостков. Привыкшие, что здесь их кормят хлебными крошками, рыбы подплыли ближе, полукружьем расположась у ног девочки. В
голубоватой воде виднелись коричневато-золотистые спины карпов и серая крапчатая форель; круглые рыбьи глаза уставились на девочку будто в
ожидании.
- На обратном пути хлеба с собой прихватим, - сказала Литка. - Как странно они на меня смотрят! О чем они думают?
- Они тугодумы, очень медленно соображают, - сказал Поланецкий. - Только через час или два дойдет до них: “А-а, вот тут стояла белокурая
девочка в розовом платьице и черных чулочках”.
- А про вас что подумают они?
- Что я цыган: у меня ведь волосы темные.
- Ну нет, у цыган не бывает дома.
- И у меня. Литка, дома тоже нет. Мог быть, да я его продал.
Голос его дрогнул, и в нем против обыкновения послышалась печаль. Девочка пристально поглядела на него, и на ее впечатлительном личике тоже
отразилась печаль, как в воде - ее собственная фигурка. И после, когда они присоединились к остальным, она все подымала на него тревожно и
вопросительно грустные глаза.
- Что с вами, пан Стах? - спросила Литка наконец, крепче сжав его руку.
- Ничего, детка. Просто любуюсь озером, вот и молчу.
- Вчера я так обрадовалась, что смогу вам Тумзее показать...
- Да, очень красиво здесь, хотя и нет скал. А что в том домике, вон, на другом берегу?
- Там мы будем обедать.
Пани Эмилия меж тем оживленно беседовала с Васковским; тот, ежеминутно снимая шляпу и шаря по карманам в поисках носового платка, чтобы
лысину отереть, делился с ней своими наблюдениями над Букацким.
- Тоже арийской духовностью томится, - заключил старик. - Вечная тревога, вечная, неутолимая жажда покоя. Чтобы заполнить жизнь, скупает
картины и гравюры. Ах, как тяжело на все на это смотреть! В душе у этих детищ века - пропасть, бездонная, как вот это озеро, а они все думают
заполнить ее какими-то картинами, офортами, своими дилетантскими увлечениями, Бодлером, Ибсеном и Метерлинком, псевдонаучным знанием, наконец.
Бедные бьющиеся в клетке птицы! Это все равно что бросить вон тот камешек в Тумзее и воображать, будто озеро полно.
- А чем же заполнить жизнь?
- Любой высокой идеей, всяким большим чувством - при условии, если они зиждятся на вере. И Букацкий обрел бы покой, которого он
бессознательно ищет, люби он искусство по-христиански.
И Букацкий обрел бы покой, которого он
бессознательно ищет, люби он искусство по-христиански.
- А вы ему об этом говорили?
- Говорил, много чего говорил - ему и Поланецкому. Убеждал их житие Франциска Ассизского почитать, а они отмахиваются да смеются. А ведь
это поистине великий, святой человек, равного ему не было в средние века, мир ему обязан своим обновлением. Появись в наши дни подобный
праведник, заветы Христа возродились бы еще шире, еще полнее.
Приближался полдень. Лес дышал смолистым зноем, голубое небо без единого облачка смотрелось в неподвижную водную гладь, которая, казалось,
дремала в наполненной солнцем тишине.
Наконец они подошли к дому в саду, где помещался ресторан, и сели в тени за накрытый под буком столик. Поланецкий, подозвав кельнера в
засаленном фраке, заказал обед, и они в ожидании молча стали любоваться озером и окрестными горами.
В нескольких шагах цвели ирисы, орошаемые бьющим из камней фонтанчиком.
- Мне это озеро и эти ирисы почему-то напоминают Италию, - проговорила пани Эмилия, глядя на цветы.
- Потому, что нигде больше нет такого множества ирисов и такого множества озер, - отвечал Поланецкий.
- И нигде человек не испытывает такого умиротворения, - прибавил Васковский. - Вот уже много лет подряд я каждую осень езжу в Италию в
поисках, где провести остаток дней своих. Я долго колебался, не зная, что предпочесть: Перуджию или Ассиз, но в прошлом году остановился на
Риме. Он - как преддверие иного мира, откуда видно уже сияние его. В октябре опять туда поеду.
- Очень завидую вам, - сказала Хвастовская.
- Литке уже двенадцать лет... - начал Васковский.
- И три месяца, - вставила Литка.
- И три месяца... И хотя для своих лет она еще сущее дитя и у нее ветер в голове, пора бы ей кое-что в Риме показать, - продолжал
Васковский. - Впечатления детства - самые долговечные. Не беда, если умом и сердцем не все еще можно постичь, это придет потом, зато как
приятно, когда, будто озаренные внезапным светом, всплывут в памяти давнишние картины. Давайте поедем вместе в Италию в октябре.
- Нет, только не в октябре! У меня есть свои женские заботы, удерживающие в Варшаве.
- Какие же это заботы?
- Первая, самая важная и самая женская, - смеясь, сказала пани Эмилия, указывая на Поланецкого, - женить вот этого господина, который сидит
сейчас насупясь, оттого что без памяти влюблен...
Поланецкий, очнувшись от задумчивости, махнул рукой.
- В Марыню? В Плавицкую? - спросил Васковский с детской непосредственностью.
- Да, в нее, - отвечала пани Эмилия. - Был вот в Кшемене и напрасно старается скрыть, что она покорила его сердце.
- А я этого и не скрываю.
Но дальнейшему разговору помешало печальное обстоятельство: Литке вдруг сделалось дурно. Удушье, сердцебиение: так всегда начинались эти
приступы вызывавшие опасение за ее жизнь даже у докторов. Мать тотчас подхватила ее на руки. Поланецкий опрометью кинулся на кухню за льдом.
Старик Васковский с усилием подтащил садовую скамейку - лежа девочке легче было дышать.
- Устала, детка? - шептала мать побелевшими губами. - Вот видишь, для тебя слишком далеко, золотко мое. Хотя доктор разрешил... Уж очень
сегодня жарко! Ну ничего, ничего, сейчас все пройдет! Сокровище ты мое, доченька любимая!.