И в сонном забытьи, которое
наконец овладело им, представилось, будто он берет эти руки в свои и притягивает к себе панну Плавицкую. Проснулся он на другой день поздно и,
вспомнив девушку опять, подумал: “Так, значит, вот она какая!”
ГЛАВА II
Проснулся он, собственно, разбуженный мальчиком, который принес кофе и взял почистить его платье. Когда он вернулся, Поланецкий спросил,
разве в доме не принято к завтраку всем сходиться в столовой.
- Нет, - ответил тот, - барышня встает рано, а старый пан спит допоздна.
- А барышня встала уже?
- Она в костеле.
- Ах, верно, сегодня же воскресенье. А разве барышня не с отцом ездит в костел?
- Нет, она к заутрене ездит, а старый барин - к поздней обедне, а потом еще у ксендза сидит.
- А по воскресеньям что делают господа?
- Дома сидят. К обеду пан Гонтовский приезжает.
Поланецкий помнил Гонтовского толстым, нескладным и угрюмым мальчиком, прозванным им “медвежонком”. Отец Гонтовского, рассказывал казачок,
лет шесть как помер, молодой барин теперь полновластный хозяин Ялбжикова.
- И каждое воскресенье здесь бывает?
- Иной раз и в будни наведывается, по вечерам.
“Жених!” - промелькнуло в голове у Поланецкого.
- А что, барин уже встал? - спросил он немного погодя.
- Должно, звонил, коли Юзеф к нему пошел.
- Какой Юзеф?
- Камердинер.
- А ты кто?
- Я помощник его.
- Так ступай спроси, когда барин может меня принять.
Казачок вышел и вскоре вернулся.
- Барин велели сказать, что попросят вас, когда оденутся.
С тем он удалился. Поланецкий довольно долго прождал, вернее, проскучал в одиночестве. Когда ждать стало уже невтерпеж, он встал было,
решив прогуляться, но вошел тот самый Юзеф и доложил, что старый пан просит его.
Через сени провел он его в комнату на другом конце дома. В первую минуту Поланецкий не узнал Плавицкого. Он помнил его весьма видным
мужчиной в расцвете сил, а сейчас перед ним стоял старик со сморщенным, как печеное яблоко, лицом; не молодили его и крашеные усики. Как и
черные, с боковым пробором волосы, они указывали лишь, что в нем еще не совсем угас интерес к своей особе.
- Стах! Как поживаешь, дорогой мальчик? - воскликнул Плавицкий, раскрывая объятия, и прибавил, указывая на свой белый жилет: - Поди ко мне!
Он прижал голову Поланецкого к своей груди, которая приподнималась от прерывистого дыхания.
Объятие было долгим, для Поланецкого - даже чересчур.
- Дай на тебя взглянуть, - проговорил наконец старик. - Копия, точная копия Анны! Бедная, дорогая Анна!
Плавицкий всхлипнул и безымянным пальцем притронулся к правому веку, словно желая смахнуть несуществующую слезу.
- Точная копия Анны! - повторил он. - Из всех родных самой преданной, самой расположенной ко мне была твоя мать.
Поланецкий стоял, несколько сконфуженный и одуревший от неожиданного приема и запаха фиксатуара, пудры и разных духов, которыми благоухало
лицо, усы и жилет Плавицкого.
- А вы как поживаете, дядюшка? - спросил он наконец, полагая, что это обращение времен его детства больше всего соответствует
торжественности момента.
- Как я поживаю? - переспросил Плавицкий. - Да недолго уж осталось мне поживать на этом свете! Недолго! Потому и рад я тебе... По-отечески
рад... что вижу тебя в своем доме. И если благословение человека, стоящего на краю могилы, благословение старшего в семье что-нибудь значит в
твоих глазах, я тебя благословляю.
И, прижав снова к груди голову Поланецкого, он поцеловал его и перекрестил. Молодой человек растерялся еще больше, и на лице его выразилась
досада. Мать его была родственницей и подругой первой жены Плавицкого. Но с ним, насколько он помнил, ее не связывали сколько-нибудь близкие
отношения, и сердечность приема, к которой волей-неволей приходилось подлаживаться, только его оттолкнула. Никогда не питавший к Плавицкому
родственных чувств, Поланецкий подумал про себя: “Эта обезьяна хочет вместо денег отделаться от меня благословением”, - и его взяла злость;
впрочем, так легче было перейти к делу.
- Садись, мой мальчик, и будь как дома, - продолжал между тем Плавицкий.
Поланецкий сел.
- Дорогой дядя, - сказал он, - мне очень приятно видеть вас, и я, конечно, вас бы навестил и помимо всякой практической цели, но, как вы
знаете, моя мать...
Плавицкий неожиданно положил ему руку на колено.
- А кофе ты пил?
- Пил, - отвечал сбитый с толку Поланецкий.
- А то ведь Марыня имеет обыкновение ни свет ни заря в костел уезжать. И ты прости, что я свою комнату тебе не уступил, но я стар... и
привык к своей стариковской норе...
И плавным движением руки он обвел комнату.
Поланецкий невольно последовал взглядом за его жестом. Когда-то он за счастье почитал попасть в эту комнату, где развешано было оружие пана
Плавицкого. С тех давних пор переменились здесь только обои, теперь розовые с бесчисленными квадратами, в каждом из которых удила рыбу юная
пастушка, одетая в манере Ватто. У окна возвышался белый умывальник с зеркалом в серебряной раме, весь уставленный баночками, коробочками,
флаконами, щетками, гребенками, пилочками для ногтей и другими туалетными принадлежностями. Рядом в углу, на подставке - трубки с янтарными
мундштуками; над диваном - кабанья голова, под ней - две двустволки, ягдташ, охотничий рог и прочее охотничье снаряжение. В глубине комнаты
виднелись стол с разложенными на нем бумагами и дубовые полки с книгами; всюду множество вещей, вероятно, нужных и красивых, но доказывавших
прежде всего, что все в доме, как вокруг оси, обращается вокруг хозяина этой комнаты, который и сам не забывает позаботиться о себе. Словом, это
была комната отнюдь не распростившегося с былыми замашками, пекущегося о мелких прихотях старого холостяка и эгоиста. И не требовалось особой
проницательности, чтобы понять: старик ни за что, никому своей комнаты бы не уступил.
- Ты удобно устроился? Как спал? - продолжал расспрашивать гостеприимный хозяин.
- Спасибо, хорошо; встал поздно.
- Надеюсь, погостишь у нас недельку.
Поланецкий, отличавшийся живым нравом, чуть не подскочил на стуле.
- Вы разве, дядя, не знаете, что у меня в Варшаве дела? И компаньон, которому трудно управляться одному.