Он забыл все, он ни о чем не думал в этом освобождении от себя самого.
И она понимала его побуждения, что странно, и не обижалась, что еще страннее. Когда схлынуло бурное желание, и он увидел ее лицо ясно, оно было нежным, отрешенным и почти материнским. Она знала, что он несчастен, и что его влечет ее цветущее тело. И она отдала ему свое тело, потому что он не мог без этого жить, как напоила бы умирающего от жажды. Теперь она прижимала его голову к своей груди, гладила его волосы, укачивала, как ребенка, шептала нежные, ласковые слова. Слеза скатилась по ее щеке на его затылок. Она полюбила этого англичанина, но знала, что не любовь толкнула его в ее объятия. Она знала, что в Англии у него жена и ребенок, и догадывалась о существовании другой женщины, которую он любит. Не из-за них выступили на ее глазах слезы, а из-за того, что ей нет места в его настоящей жизни, что эта остановка на берегу Луары призрачна для него, как сон, как временная помеха на пути к морю, к безумной жизни, которая для него единственно нормальна, где каждый день приносит тяготы и опасности. Он целует ее, но это ничто в сравнении с делом его жизни - войной, войной, убившей ее юного мужа, бессмысленной, разрушительной, гнусной бойней, которая наполнила Европу вдовами, спалила деревни, вытоптала поля. Он целовал ее, как другой за важной деловой беседой треплет по голове собаку.
Хорнблауэр поднял лицо и прочел горе в ее глазах. Слезы ее тронули его неимоверно. Он погладил ее щеку.
- Милая, - сказал он по-английски и тут же стал подбирать французские слова, чтобы выразить свои чувства. Нежность переполняла его. Во внезапном прозрении он понял, что она его любит, понял, что толкнуло ее в его объятия. Он целовал ее в губы, он отбрасывал прекрасные рыжие волосы с молящих глаз. Нежность вновь пробудила страсть, и под его ласками рухнула ее последняя оборона.
- Я люблю тебя! - выдохнула она, обвивая его руками. Она не хотела сознаваться в этом ни ему, ни себе. Она знала, что если отдаст ему себя целиком, то он разобьет ей сердце, и что он не любит ее, не любит даже сейчас, когда слепое вожделение в его глазах сменилось нежностью. Он разобьет ей сердце, если она позволит себе его полюбить, еще одну секунду она сознавала все это ясно, отчетливо, прежде чем поддаться самообольщению, которое со временем, она знала, не захочет признать самообольщением. Однако искушение поверить, что он ее любит, было необоримо. Она сдалась.
Х
Любовная связь подействовала, на Хорнблауэра по крайней мере, как живительная гроза после душного затишья. Мистические домыслы улетучились, уступив место более определенным заботам, ласки Мари умиротворяли, а размякнуть не давали укоры совести, напоминавшей, что он соблазнил невестку своего благодетеля под его же кровом. Опасения, что граф телепатически проникнет в их с Мари тайну, страх, что кто-нибудь перехватит взгляд или правильно истолкует жест - все это держало мозг в здоровом напряжении.
Разворачиваясь, роман приносил с собой странную, неожиданную радость. Мари, как любовница, обладала всем, о чем он мог мечтать. Аристократическая фамилия льстила его стремлению к знати, а крестьянское происхождение избавляло от благоговейного страха. Она умела быть нежной и страстной, заботливой и покорной, разумной и романтичной; она любила его всем сердцем, но твердо знала, что он ее покинет, и готова была всячески этому помогать. С каждым днем он привязывался к ней все сильнее.
Отъезд близился - по совпадению он из отдаленного превратился в ожидаемый всего лишь через день-два после того, как Хорнблауэр столкнулся с Мари на верхней галерее. Лодка была закончена. Она лежала, покрашенная и снаряженная, на чердаке, Браун налил в нее воды из колодца и с гордостью объявил, что она не течет. Планы побега обретали четкость.
Толстая кухарка Жанна пекла сухари - тут Хорнблауэр вновь оказался на высоте, поскольку выяснилось - он единственный в доме знает, как печь флотские сухари, и Жанна трудилась под его руководством.
Хорнблауэр с графом сошлись, что неразумно без крайней нужды покупать пищу в дороге; Жанна испекла пятьдесят фунтов сухарей (для них в лодке имелся специальный ящик), то есть по фунту хлеба на человека на семнадцать дней, в кладовой лежали мешок картошки и мешок сухого гороха, длинные тонкие арльские колбаски (сухие, как палки, и, по мнению Хорнблауэра, настолько же съедобные, зато долго непортящиеся), сушеная треска, которую Хорнблауэр впервые попробовал в феррольском плену, копченый окорок - таким образом, указывал Хорнблауэр скептически настроенному графу, путешествуя по Луаре, они будут питаться гораздо лучше, чем на кораблях Его Величества короля Георга. Хорнблауэр, привыкший снаряжаться в море, не уставал дивиться, как просто решается на реке проблема с водой: за бортом у них будет неограниченный запас пресной воды для питья и умывания, воды гораздо лучшей - опять-таки заметил он графу - чем вонючая, кишащая зеленой живностью бурда, которую выдают по четыре пинты на брата в день, и которой довольствуются моряки.
Он не предвидел трудностей на пути к морю, опасности начнутся там, где сменяются прилив и отлив. Он знал, что все побережье напичкано гарнизонами и таможнями - лейтенантом под началом Пелью он как-то высаживал лазутчика на солончаках Бургнефа. Красть рыбачью лодку и выходить в море придется под самым носом неприятеля. А прибрежные воды охраняются особо бдительно - для подкрепления Континентальной блокады, из страха перед английскими набегами, для защиты от лазутчиков. Но Хорнблауэр предпочитал довериться удаче трудно было бы предусмотреть все неожиданные повороты, кроме того, от прибрежных опасностей его отделяли несколько недель, и удовлетворенный мозг ленился загадывать так далеко вперед. А чем сильнее Хорнблауэр привязывался к Мари, тем труднее было думать о том, что их разлучит - настолько он прилепился к ней сердцем.
Самую полезную мысль высказал не кто иной, как граф.
- Если позволите, - сказал он как-то вечером, - у меня есть соображения, как облегчить ваше пребывание в Нанте.
- Я выслушаю их с величайшим удовольствием, - сказал Хорнблауэр старомодное вежество графа было заразительно.
- Прошу не думать, что я хоть в малой мере посягаю на вмешательство в планы, которые вы вынашиваете, - продолжил граф, - но мне представляется, что вы были бы в гораздо большей безопасности, если бы разыграли роль высокопоставленных таможенных чиновников.
- Думаю, да, сударь, - сказал Хорнблауэр терпеливо, - но не представляю, как бы это было возможно.
- Вы могли бы в случае надобности представиться голландцем, - сказал граф. - Теперь, когда Голландия аннексирована Францией, и король Луи Бонапарт бежал, предполагается, что ее чиновники перейдут на императорскую службу. Я думаю, покажется самым что ни на есть правдоподобным, если, скажем, полковник голландской таможни посетит Нант для лучшего ознакомления со своими обязанностями, тем более что именно из-за ужесточения таможенных правил Бонапарт и поссорился со своим братом. Ваш великолепный французский будет звучать вполне естественно для голландского офицера, хотя, прошу извинить мою откровенность, вы говорите не как природный француз.
- Но... но... - пробормотал Хорнблауэр. Ему казалось, что графу изменил обычный здравый смысл. - Это будет трудно...
- Трудно? - улыбнулся граф. - Это, возможно, будет опасно, но, если вы извините, что я так прямо вам противоречу, ни в коем случае не трудно.